Европеец - страница 45

Около этого времени одна статья в музыкальной газете[10] дала мне мысль сочинить музыку совершенно другого рода и ввести снова в употребление инструменты, уже забытые. Возвратясь в Зальцбург, куда призывали меня семейные дела, а написал там по совершенно новым началам оперу «Петр Шмоль и его соседи», которая заслужила весьма лестную для меня похвалу прежнего моего учителя Гайдена. Впрочем, и это было справедливо, опера была играна без большого успеха в Аугсбурге. После я переделал ювертюру. В 1802 году я предпринял с отцом моим музыкальное путешествие в Лейпциг, Гамбург, в Голштинию и в это время с большим старанием собирал и изучал многие сочинения о теории моего искусства. К несчастию, встретился я с одним доктором медицины[11], который разрушил все мои прекрасные системы, повторяя ко всему свои вопросы для чего? почему? и пр. Он изнурил меня в океане сомнений, из которого высвободился я мало-помалу медленным созданием собственно мне принадлежащей теории, утвержденной на основании естественном и философическом. Я старался отыскать причины прекрасных правил искусства, оставленных нам в руководство древними художниками, и привести правила сии в систему. Мысль сия увлекала меня в музыкальный мир Вены, и там-то впервые вздохнул я свободно. Там познакомился я со многими отличными художниками и особенно с бессмертным Гайденом и аббатом Фоглером[12]. Последний с любовию, которая есть удел каждого ума истинно великого, с искренним желанием одолжать и с самым чистым бескорыстием открыл предо мною богатую сокровищницу науки.

Тот, который подобно мне и еще немногим имея случай наблюдать сего человека, одаренного глубокою чувствительностью и редким характером, постигнуть обширность и богатство его сведений, его способность немедленно познавать доброе и умение строго оценивать это доброе, не мог не уважить Фоглера, не мог не посвятить ему вечного воспоминания, не мог не прощать или даже не находить естественными недостатки и странности, наводившие некоторую тень на его превосходные качества. Слабости его были в нем следствием его воспитания, его состояния и тех козней, которых он был предметом.

По совету Фоглера я отказался, не без сожаления, от больших композиций и посвятил более двух лет прилежному изучению творений различных великих художников, которых конструкцию, идеи и механизм анализировали мы вместе. В это время я ничего не издавал, кроме некоторых мелочей, вариаций и извлечения из оперы «Санкори» Фоглера для фортепиано.

Полученное мною место директора музыки в Бреславле открыло предо мною обширное поприще для умножения моего познания эффектов. Я составил там и новый оркестр и новый хор, переделал прежние мои сочинения и написал оперу «Рюбецаль» на слова профессора Раде[13]. Должность моя оставляла мне мало времени для других моих трудов, но тем лучше мог я изучить и согласить столь различные начала искусств, приобретенных мною с такою пламенною к ним любовию; и то, что творец дал мне самобытного и особенного, могло удобнее во мне развиться и образоваться.

В 1806 принц Евгений Виртембергский, любивший искусства, призвал меня к своему двору в Карлсру, в Силезии. Там сочинил я две симфонии и несколько концертов. Война скоро разрушила наш хорошенький театр и превосходную нашу домовую капеллу. Во время сих неблагоприятных обстоятельств я совершил музыкальное путешествие и жил несколько времени в доме герцога Людвига Виртембергского[14] в Стутгарте. Там, одобряемый дружбою ко мне доброго Данци[15], написал я оперу «Сильвана» на сюжет «Лесной девы» и еще несколько пьес, пока в 1810 году обстоятельства позволили мне продолжать мое путешествие. С сей эпохи, думаю, что был я уже в согласии с самим собою и окончил мою систему. Последовавшая за тем временем увеличивающаяся во мне опытность ограничилась уже тем, что доставила более верности основаниям моей системы, более ясности и единства ее развитию.

Я путешествовал по всей Германии. Благосклонность, с которою всюду вообще принимали мои произведения, и постоянное одобрение оных публикою, несмотря на оппозицию довольно сильную, побудили меня употребить и с моей стороны всю силу и всю чистоту твердой и непреложной воли, которые одни могут посвятить человека служению искусствам. Во Франкфурте, Мюнхене, Берлине, Вене представляли мои оперы и разыгрывали концерты. В последний раз виделся я с аббатом Фоглером незадолго до его кончины, в то время, как он совершенно предал себя двум отличным ученикам искусства Мейербергу