Фабиола - страница 37

— Орфей и христианство? — повторил он презрительно.

— Это аллегория, — кротко сказал Панкратий. — Нам не запрещено употреблять языческие изображения для выражения нашей мысли, лишь бы эти изображения были чисты и невинны. В первые времена христианства часть символов была заимствована у язычества.

— Вот пастырь, несущий на плечах овцу, — сказал Торкват. — Я хорошо помню эту притчу, да и понять ее легко.

— А вот три отрока в пещи огненной, — сказал Север. — Отцы наши под этими отроками разумели себя и надеялись, что преследования не устрашат верующих и не поколеблют их.

— А вот опять добрый пастырь. Он несет на плечах заблудшую овцу; по обеим сторонам его идут две другие овцы.

— Для чего бесконечно повторяется эта аллегория? — спросил Торкват.

— Для того, — сказал Панкратий, — чтобы запечатлеть в уме и сердце христианина, что за чистосердечное раскаяние Господь отпускает прегрешения.

— Однако, — смутившись, сказал Торкват, — воображая себе, что человек, принявший христианство, совершил преступления... изменил... разве Церковь может простить ему?... Разве она не изгонит его с позором?

— Если он осознал свой грех и покается с чистым сердцем, то Церковь простит ему. Он — заблудшая овца, возвращающаяся к пастырю.

Торкват задрожал и, казалось, готов был признаться в своем преступлении, но это длилось только мгновение. Самолюбие, стыд, страх преследований со стороны Фульвия заглушили в нем проснувшуюся на миг совесть. Он выпрямился; черты его бледного лица ожесточились, и он равнодушно сказал:

— Это очень утешительно для тех, которые нуждаются в прощении.

Север все заметил. Он поглядел на Торквата с грустью. Действительно, кто несчастнее — предатель или предаваемый? Палач или невинная жертва? Гораздо легче вынести горе, чем быть его причиной. Человек с чистою совестью страдает, но душа его спокойна; человек, делающий зло другим, носит это зло в себе самом. Оно не дает ему покоя ни днем, ни ночью; оно как червь, который точит его постоянно.

— Мы видели все, кроме церкви, где собираются христиане, — покажи ее, — сказал Торкват Диогену.

Диоген, ничего не подозревая, решил провести туда своих попутчиков, но Север остановил его.

— Уже поздно, — сказал он, — нам пора домой. Церковь можно увидеть, когда епископ совершает литургию. Выходя, Диоген сказал:

— Когда хочешь прийти в церковь, войди в этот коридор и поверни направо. Ты легко узнаешь коридор по изображению на стене. Посмотри, вот Божия Матерь с Христом на руках: Ему поклоняются волхвы. Их четыре, а обыкновенно пишут трех. Все смотрели на фреску, только Север не мог скрыть своей досады. Он понял, что благодаря ей, Торкват легко найдет дорогу к церкви. Когда посетители ушли, он сообщил брату о своих подозрениях и прибавил:

— Запомни этого человека; я убежден, что благодаря ему много бед обрушится на нас.

Оба брата опять спустились в катакомбы и аккуратно стерли все метки, оставленные Торкватом. Они догадались, что Торкват сосчитал число коридоров, и решили немедленно изменить дорогу к церкви. Для этого они заделали несколько боковых коридоров и прорыли другие; поперек большого прямого коридора они навалили песку, так что коридор оказался перекрытым. Братья решили предупредить христиан об этих изменениях и о возникшем у них подозрении, уже превратившемся в уверенность.

Вернемся, однако, к Фабиоле.

Читатели помнят, что мы расстались с Фабиолой после посещения ею Хроматия. Она часто перечитывала неведомые ей изречения и все больше думала о смысле, в них заключающемся. Ей страшно хотелось поговорить с кем-нибудь, высказать кому-нибудь свои мысли и чувства. Но с кем можно было ей поговорить по душам? Гостей принимала она немало, но не была близка ни с кем. Среди ее гостей были очень умные и образованные люди, но они иначе глядели на жизнь, чем она. Одни были заняты только удовольствиям, другие — преследованием своих личных целей; они осмеяли бы Фабиолу или сочли бы ее за безумную, если бы узнали, что она серьезно задумывается над двумя-тремя фразами, случайно дошедшими до нее. При этом Фабиола понимала, что в молодые годы хочется веселиться; что матери семейства нельзя не задумываться о выгодном месте для мужа и о том, как лучше пристроить сына; но она не допускала, чтобы можно было думать только об этом и всю жизнь свою ограничить столь узкой сферой. Ей казалось, что, кроме интересов семьи, есть и должны быть другие интересы — интересы нравственные, высшие... Она начинала понимать, что кроме семьи, можно и необходимо любить друзей, отечество, славу, наконец, всех людей. Она уже знала, что нельзя поставить самое себя в центр всей вселенной и холодно взирать на судьбу и несчастья других людей.