Факультет журналистики - страница 21

И застучала каблучками, возвращаясь на свое место.

Пашка Пахомов смотрел сверху из последнего ряда на Ольгу Костенко, и она чем-то напоминала ему баскетболистку Славку. «Вот ведь сижу здесь, — думал Пашка, — слушаю всякие возвышенные слова о сочетании личного и общего счастья, а на кафедре физкультуры, наверное, только и разговоров сейчас, как о моей вчерашней игре против мастеров. А я ничего этого и не слышу. Обидно».

Вообще-то говоря, Пашка Пахомов испытывал к Оле Костенко некие симпатии. Но все это было очень неопределенно и расплывчато, потому что такие же симпатии Пашка испытывал, например, и к пышноволосой блондинке Руфе, и к надменной синеокой красавице Изольде Ткачевой, и даже к воображале Светке Петуниной.

Справедливой истины ради надо было бы, конечно, сказать, что за годы своего пребывания в «хиве» Пашка Пахомов так и не сумел до конца выяснить для себя вопрос, какое место в его жизни должна занимать женская половина человечества. Напряженное «хивинское» бытие на кафедре физкультуры не оставляло совершенно никакого времени для твердых сердечных привязанностей.

И тем не менее Пашка иногда увлекался девицами как со своего факультета и курса, так и с других факультетов. Но увлечения эти и начинались и заканчивались в основном внутри Пашкиного сердца, прочно отданного кафедре физкультуры вообще, и баскетболу в частности.

Но как уже было сказано выше, к Оле Костенко Пашка Пахомов хотя и «заочно», но некоторые постоянные симпатии все-таки испытывал. И поэтому во время ее выступления Пашка, который в обсуждении проблемы аврала никакого участия не принял — он берег силы для «разного», — внимательно наблюдал за Оленькой из своего последнего ряда.

…Тишину нарушила пышноволосая и пышная во всех отношениях Руфа.

— Товарищи, — лирическим грудным сопрано заявила Руфа, — я предлагаю поставить на голосование два предложения: первое — не ехать сегодня всей группой на стройку, и второе — ехать сегодня всей группой на стройку.

— Кто за то, чтобы голосовать за поступившие предложения? — обратился к собранию долго молчавший Тимофей Голованов.

Взметнулись руки.

— Итак, кто за то, — сурово произнес Тимофей, — чтобы не ехать сегодня всей группой на строительство нового здания университета на Ленинских горах?

Поднялись три руки — Боба Чудакова, Рафика Салахяна и Галки Хаузнер.

— Трое, — торжественно и одновременно злорадно отметил групкомсорг Голованов, — всего трое…

Голос групкомсорга окреп.

— Теперь ставлю на голосование второе предложение… Кто за то, чтобы всей группой ехать сегодня на строительство нового здания университета на Ленинских горах?.. Считаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Абсолютное большинство!

Пашка Пахомов, внимательно наблюдавший за Олей Костенко, мечтательно задумался, улетел мыслями куда то в заоблачные дали и по этой немаловажной причине участия в голосовании как по первому предложению, так и по второму, конечно, не принял.

Но в это время сияющая Оленька обернулась к последнему ряду, за который она боялась больше всего, и почти одновременно с этим раздался голос групкомсорга. Тимофей Голованов, соблюдая до конца все правила демократического централизма, которые он в избытке радостных чувств по поводу торжества массовой комсомольской сознательности своей группы чуть было не нарушил, «снял» Пашку с его розовых небес:

— Кто воздержался?

И Пашка Пахомов, так толком и не поняв, за что он голосует, возвращенный «обратно» в шестнадцатую аудиторию лишь поворотом Оленькиной головы и зычным тимофеевским голосом, автоматически поднял руку.

Собрание захохотало навзрыд. Смеялись вез, даже те, кто голосовал против аврала.

— Ну, Пахом, ну ты даешь! — булькал рядом с Пашкой Боб Чудаков.

— Пахом, как всегда, в своем репертуаре! — веселился бывший балетный танцор Юрка Карпинский.

— Зачем человека разбудили? — умирал со смеху Фарид Гафуров. — Человеку, может быть, хороший сон снился, а вы его голосовать заставили!

— Ну чего вы к нему пристали? — возмущался во втором ряду справедливый Степан Волков. — Ну, воздержался и воздержался. Чего тут смешного?