Фальконер - страница 9

стр.

Ее махинации со счетом он обнаружил почти сразу. У нее было немного денег, но их едва хватало на платья. Она зависела от него и решила, что раз уж она не знает, как стать самостоятельной, можно хотя бы скрыть свое зависимое положение. Она просила рабочих обналичивать чеки, а потом говорила, что деньги пошли на хозяйство. Водопроводчики, электрики, плотники и маляры не совсем понимали, зачем ей это нужно, но ее чеки в банке принимали, и они соглашались выдать за них наличные. Когда Фаррагат это обнаружил, он понял: ей просто хочется чувствовать себя независимой. Скорее всего, и она знала, что он знает. А раз они оба знали, то не было смысла уличать ее. В результате были бы только слезы, а Фаррагат совсем не хотел ее огорчать.

— Как дом? — спросил он. — Как там Индиан-Хилл?

Он нарочно опустил местоимение. Не сказал «мой дом», «твой дом» или «наш дом». Пока нет развода, это по-прежнему его дом. Она помолчала. Не стала медленно натягивать перчатки — палец за пальцем, не поправила прическу — не сделала ни одного из тех жестов, которые в мелодрамах выражают презрение. Получилось гораздо хуже:

— Что ж… — сказала она, — такое счастье, когда сиденье унитаза всегда сухое.

Он выбежал из комнаты для встреч с посетителями и бросился к лестнице, ведущей в блок Д. В камере он повесил свою белую рубашку на вешалку и подошел к окну. Стоя у решетки, можно было увидеть две ступеньки у выхода и часть дорожки, которая уводит посетителей из тюрьмы туда, где их ждут машины, такси и поезда. Он ждал, когда они начнут выходить — как официант в отеле ждет, когда распахнутся двери в столовую, как ждет любовник свою возлюбленную, как фермер, чьи поля измучены засухой, ждет дождя, — он ждал так же, не осознавая лишь смысла ожидания.

Они начали выходить — один, три, четыре, два — всего двадцать семь человек. День был будний. Мексиканцы, черные, белые, его жена — светская дама с прической, похожей на колокол, очевидно модной в этом сезоне. Прежде чем прийти к нему в тюрьму, она зашла к парикмахеру. Наверное, так ему и сказала: «Нет, я не на вечеринку. Я еду в тюрьму проведать мужа». Ему вспомнилось, как женщины плавали до Энн-Экбатан — высоко подняв голову, чтобы не замочить прическу. В руках у некоторых посетителей были бумажные пакеты, в которых им вернули то, что они пытались незаконно передать своим близким. Они были свободны. Могли бегать, прыгать, трахаться, пить, покупать билеты на самолет в Токио. Они свободны, но по их обыденному поведению было ясно, что они этого не понимают. По их жестам было сразу видно, что они не ценят своей свободы. Мужчина нагнулся и подтянул носки. Женщина принялась копаться в сумочке — на месте ли ключи? Девушка с сомнением посмотрела в хмурое небо и раскрыла зеленый зонтик. Безобразная старуха промокнула глаза бумажным платочком. Их скованность свидетельствовала о том, что они тоже несвободны, но их несвобода была, в некотором роде, естественной: они не сознавали ее, а наблюдавший за ними сквозь прутья Фаррагат сознавал.

Это была не боль. Боль проста и чиста. Он же чувствовал какое-то жжение в слезных протоках — слепое, неосознанное желание выплакаться. Слезы — это просто, как десять минут онанизма. Ему хотелось плакать, хотелось выть. Он оказался среди живых мертвецов. Нет таких слов, нет живых слов, чтобы выразить это горе, этот разрыв. Он был первобытным человеком, столкнувшимся с романтической любовью. Его глаза наполнились слезами, когда последний человек исчез из поля зрения. Он сел на койку и взял в руку самый интересный, самый отзывчивый, самый ностальгический предмет в этой камере.

— Поторапливайся, — бросил Петух Номер Два. — У тебя восемь минут.

В блоке Д было мало заключенных. В большинстве камер на верхнем ярусе туалеты и замки не работали — эти камеры пустовали. В камере Фаррагата единственное, что работало нормально, это замок, а вот туалет спускал воду самопроизвольно и с диким ревом. Чувствовался дух запустения, говоривший о том, что настали последние дни пенитенциарной системы. Из двадцати заключенных блока Д Фаррагат к концу второй недели сошелся с Петухом Номер Два, Бампо, Скалой, Рогоносцем, Рэнсомом и Теннисом. Это была странная группа. Рэнсом, высокий и красивый, сидел, как говорили, за отцеубийство. Фаррагат быстро понял, что в Фальконере не принято спрашивать заключенного, за что он сидит. Такой вопрос нарушает законы, по которым здесь живут, и к тому же совершенно бесполезен: правду не откроют. Рэнсом был лаконичен. Говорил он только со Скалой — самым беспомощным. О Скале рассказывали все. Типы из какой-то банды проткнули ему барабанные перепонки ножом для колки льда. Потом состряпали обвинение, заплатили судье, чтобы приговор был пожестче, и подарили Скале слуховой аппарат за двести долларов. Он лежал в холщовом мешке, висевшем у него на груди. Аппарат состоял из приемника телесного цвета, трубки, подводившейся к правому уху, и четырех батареек. Рэнсом водил Скалу в столовую, заставлял его носить слуховой аппарат и менял батарейки по мере надобности. Больше он почти ни с кем не разговаривал.