Фамильное дело - страница 4

– Боже мой, боже! – вскричала мадам де Жерве. – Неужели это вы? Не верю своим глазам!

– И тем не менее это я, дорогая моя Люсиль! – воскликнул Сезар, смеясь. Мадам де Жерве, носившая платья солнечных оттенков, неизменно вызывала у него улыбку и теплые чувства. Ее доброе расположение всегда было искренним, и в ее присутствии виконту, человеку довольно замкнутому, не грозила скука. – Вернулся и падаю к вашим ногам, смиренно умоляя вновь впустить в привычное общество.

Общество тем временем с любопытством воззрилось на нежданного гостя, отовсюду полетели веселые возгласы – здесь у Сезара имелось немало добрых знакомых. Люди оставляли дела и разговоры, чтобы побеседовать с виконтом, и впервые он остро ощутил, что возвратился домой, – не тогда, когда вошел в особняк на улице Вожирар, а сейчас, увидев адресованные ему улыбки.

Сезар собирался вновь стать мирным человеком и провести несколько дней до приезда Ивейн в праздности и укреплении старых связей.

Увы, планам его не суждено было осуществиться.

Утром, около десяти, Сезар читал газету в своем кабинете. Вчера де Моро навестил Видока и действительно нашел того в добром здравии, хотя и изрядно постаревшим. С этим авантюристом, не утратившим с годами острый ум и хватку, виконт, наконец, впервые побеседовал о войне. В салоне мадам де Жерве сие казалось немыслимым, и Сезар отделывался светскими фразами, весьма помогающими, когда не желаешь о чем-либо распространяться. С Видоком такой номер не прошел: создатель полиции Сюртэ, о существовании которого она предпочла забыть (что де Моро полагал несправедливым, а Видок – забавным), выпытал у виконта многое из того, о чем тот предпочел бы умолчать – и вместе с тем не хотел молчать. Они поговорили о войне так, как о ней говорят мужчины: многое оставляя не высказанным вслух, однако прекрасно понимая друг друга.

Сегодня виконт намеревался посетить пикник в Булонском лесу, устраиваемый одним из добрых приятелей, и познакомиться с той частью светского общества, которая вращалась в кругах, близких к императорскому престолу. Власть Наполеона III, похоже, установилась надолго, и казалось благоразумным не игнорировать людей, которым он покровительствовал. К тому же виконт де Моро почти два года прослужил во славу его императорского величества, и теперь общественное положение Сезара несколько изменилось. Если раньше он считался экстравагантным бездельником, который ловит преступников ради собственного развлечения, то ныне стал отставным военным, как будто доказавшим существующей власти свою лояльность. И хотя политические интриги по-прежнему отвращали Сезара, он не мог игнорировать то, что за последние месяцы его взгляды претерпели некоторые изменения, да и сам виконт сделался другим человеком.

Он как раз читал заметку, восхвалявшую роль союзников в Крымской войне, когда дворецкий Рене постучался в кабинет и, дождавшись разрешения, вошел.

– Ваша светлость, – доложил он с поклоном, – к вам с визитом молодая дама.

– Молодая дама, Рене? – уточнил виконт, складывая газету. – Возможно, ты имеешь в виду графиню де Бриан?

– Если бы то была графиня де Бриан, я бы так и сказал, ваша светлость, – заявил дворецкий. – Уж мне ли ее не знать! Нет, эта молодая особа мне незнакома. Она раньше не бывала с визитом в этом доме, иначе я запомнил бы ее. Она просит встречи с вами и уверяет, что состоит с вами в родстве.

Сезар удивленно хмыкнул.

– Родственница? Но… а впрочем, ладно. Проводи ее в гостиную, Рене, и скажи, что я сейчас приду. И подай ей чай или то, что она захочет.

Родственников у Сезара имелось немного, а близких так и вовсе не было. Ветвь рода, к которой он принадлежал, оказалась небогата на наследников, и сейчас из основной линии потомков де Моро оставался один Сезар, носивший по праву титул виконта. Герцогство он унаследовать не мог, ибо титул словно повис в воздухе после грома Революции: тех герцогов уже не осталось, а владения их отошли короне. Сезар не печалился и, хотя являлся представителем старого дворянства, получившего свой титул задолго до Наполеона, никогда не придавал особого значения всем этим вещам. Его устраивало собственное положение, остальное же интересовало мало.