Фантомная боль - страница 24

— У тебя есть жена?

Я не стал этого отрицать.

— Нравится?

— Что?

— Быть женатым.

— Очень даже.

Ее линзы наконец встали на место.

— Значит, твоя жена любит динозавров?

— Нет, я бы этого не сказал, просто у нее очень разнообразные интересы.

В то утро, когда мы крупно поссорились из-за бритвы, моя жена спросила меня:

— Почему любой человек, который находится рядом с тобой, рано или поздно начинает чувствовать себя муравьем?

Я ответил:

— Потому что я и сам муравей.

— Они все равно что угольные лопаты, — сказала Ребекка.

— Пардон, я немного отвлекся.

— Мои руки точь-в-точь как угольные лопаты.

Тут я впервые по-настоящему внимательно поглядел на ее руки. Сравнение с угольными лопатами было явным преувеличением.

— По крайней мере, это лучше, чем страдать псориазом.

Она посмотрела на меня, и по выражению ее лица я понял, что она придерживается иного мнения о руках, которыми наградил ее Творец.

Я снова вспомнил свой рассказ об эротомане. Писать его я начал давным-давно, но так и не закончил.

На салфетке я черкнул название ресторана. Это было похоже на откровение, некое удивительное откровение.

Если мне не изменяет память, прежде мне никогда не приходилось вести разговор о некрасивых руках. Правда, порой мои собеседники заводили речь о других некрасивых частях тела, но никто никогда еще не говорил со мной о некрасивых руках.

— Если ты сегодня вечером проголодаешься, — сказал я, — приходи в этот ресторан, я бываю там часов с восьми. Даже если тебе захочется всего-навсего печенья или фруктового салата, все равно приходи.

Я поднял пакет. Он оказался тяжелым. Может, статуэтка была отлита из бронзы?

— Чао, — крикнул я от двери.

Мое прощанье трудно было назвать вежливым или изящным. Но я опасался, что разговор о некрасивых конечностях чересчур затянется.

В такси, по дороге домой, стремясь отогнать посторонние мысли, я погрузился в размышления о романе между метеорологом и пожилой дамой.

За несколько месяцев до этого у меня брал интервью один немецкий журналист. Это был последний раз, когда у меня вообще брали интервью. Журналист распечатал на машинке заготовленные заранее вопросы. Похоже, он был из породы тех, кто ничего не оставляет на волю случая. Он провел основательную подготовку и заранее знал, что я ему отвечу, — ему хотелось только еще раз в этом убедиться.

Под конец журналист воскликнул:

— Да вы просто душка!

Он готов был меня расцеловать. Спрятав свой кассетный магнитофон с микрофоном, он закурил и вдруг ни с того ни с сего спросил:

— А вам, вообще-то, интересна власть?

Я взглянул на пепельницу, на пачку сигарет, потом на его руки.

— Власть, — задумчиво повторил я, — да, думаю, что да. А кому она неинтересна? — И тонко улыбнулся, словно сомневаясь в собственных словах, возможно даже опровергая их.

— Власть — это обоюдоострый меч, — сказал журналист и протянул мне руку, — но вы не побрезговали бы его носить?

— Я вообще не из брезгливых, — ответил я и исчез из его жизни.

Вернувшись из Музея естественной истории домой, я подошел к своему книжному шкафу. Посмотрел на верхнюю полку, на которой стояли мои собственные книги, включая переводы. Обычно мне приятно видеть их корешки, но теперь у меня возникло такое чувство, какое появляется при виде материальных свидетельств любовной истории, оставшейся в далеком прошлом, например, при виде открытки, которую вы кому-то написали, но бог знает почему не отправили. Слова, написанные на открытке, вдруг начинают казаться вам ужасно пошлыми, и вы не понимаете, как вы могли так выражаться.

Она пришла, когда я уже перестал ее ждать. Чтобы создать иллюзию, что я хоть как-то забочусь о своем здоровье, я расправлялся со своим десертом, фруктовым салатом.

Статуэтку, как была, в пакете, я оставил дома возле открытого камина. Не то чтобы я собирался ее сжечь — просто мне показалось, что благоразумней ее не распаковывать. Моя жена больше меня сведуща в таких делах. Она мне регулярно повторяет: «Напиши в знак благодарности записку, хотя бы одну строчку, — и все будет в порядке».

Впрочем, тот период, когда мне дарили подарки, по счастью, миновал. Наступил период строгих внушений и вторичных напоминаний о платежах. Статуэтка, сделанная страдающей псориазом скульпторшей, вряд ли могла что-либо изменить в сложившейся ситуации. Собственно, свою жизнь я мог бы разбить на периоды, например период ночного магазина, период лотерейных билетов.