Феми–фан - страница 17

Больше гордиться нечем. Признаюсь, человек я малокультурный. Если же встретятся Вам в письме всякие литературные выражения, вроде “восхитительный”, то это потому только, что не одна сотня книг через мои руки прошла. Кое–что запомнилось. Из Пушкина, к примеру: “Шуми, шуми, послушное ветрило…” Или из Чехова, насчет Вселенной нашей, которая в зубе какого–то чудовища находится. Смешная мысль…

Ни одну из книг я, по правде сказать, до конца не дочитывал — бросал за ненадобностью. У меня натура влиянию искусства вообще не поддается. Заурядный я человек, и наружность моя самая непривлекательная — скучная, как измятый рубль.

Женился я когда–то на бывшей укладчице асфальта, Зинаиде Афанасьевне. Теперь она пенсионерка. Хорошая женщина, тихая, по воскресеньям в церковь ходит. Правда, не красавица, скорее наоборот: шея у нее кривая. Бригадир асфальтоукладчиц был, как это водится, пьяный — метил лопатой в бочку, а попал в человека. У них вся бригада таким образом покалечена: у кого глаз выбит, у кого зуб; у мадам Суслопаровой — лучшей подруги жены — вообще уха нет. Считайте, Афанасьевна легко отделалась. Я за внешней красотой, повторяю, не гнался никогда и доволен был тем, что неприхотлив.

Да, Кесарь, Вам пишет счастливейший в прошлом человек. Все у меня было: спокойная работа, уважение коллег, хорошая репутация, свой круг заказчиков, среди которых попадались люди известные. Эх, что там говорить — у меня своя отдельная квартира в центре города была, вот как!

Шутка ли, десять квадратных метров в самом Питере, на Большой Подьяческой! Из нашего окна, если по пояс высунуться и шею вытянуть, видна старая пожарная каланча, что на Садовой улице. Мимо этой каланчи я каждый вечер шел домой. Сейчас не могу без слез вспомнить, что не крался, как вор и убийца, а именно шел, шествовал…

Ну, вот, сбился — забежал вперед, нарушил последовательность событий. Будьте же снисходительны, Кесарь, к моей сбивчивости. Что взять с человека больного, лишенного крова и регулярной горячей пищи — со всеми травимого несчастного человека!

Вернусь к рассказу.

Ну, жили мы, значит, на наши скромные честные заработки и, когда случалась острая необходимость в деньгах, подряжались обои знакомым клеить или малярничать. Я, бывало, красил валиком стены, а Зинаида пятна с пола подтирала. У меня правило: чтобы ни единого пятнышка на полу! Я в работе педант, грязи не терплю. Руки мои с самого рождения были ловкие, аккуратные, умелые.

Любая работа у них спорилась: и строгали, и паяли, и выпиливали, и полировали, и резьбу делали. Я из нашей комнатки игрушку сделал — одно загляденье… По четырем углам шкафчики с “секретом”: выдвинешь ящик музыка играет: “Вечерний звон, вечерний звон…” Скамеечка для ног в виде индийского слоника с красной бархатной попонкой. Хлеборезка — изящная такая гильотинка, тоже с музыкой: отрежешь от батона кусок и… “Вечерний звон-н…” Соседи и знакомые к нам отдохнуть душой ходили, как в музей. Цены моим рукам не было!

Эх, руки, руки…

В злосчастный понедельник 13 июня появился вестник грядущих страшных событий — городской сумасшедший, старик Иоанн Храпов. Он вошел в мастерскую во время обеденного перерыва, когда я был один, — вошел незаметно. Мутная тень упала на мой стол. Запахло козлом.

Я начал искать в карманах мелочь: Иоанн Храпов был самым назойливым из всех питерских нищих. На беду мелочи не оказалось, только пятирублевая бумажка. Мое замешательство позволило Храпову пуститься в откровения:

— Приидет агнец небесный! — мрачно объявил он, тряся желтой бородой.

Я торопливо полез в ящик — там вроде завалялась копейка.

— Говорю, небесный агнец приидет! — раздраженно проблеял безумец и смахнул со стола книжку рассказов Чехова.

— Не хулиганьте, — рассердился я. — Сюда вообще посторонним вход воспрещен.

— Дай, сколько можешь! — злобно потребовал старец.

— Нету у меня.

Храпов насупился и после паузы быстро спросил:

— А то, может, бороду мою купишь? Глянь, борода какая: Лев Николаевич Толстой, проповедник и граф!

— Шли бы вы на паперть, — посоветовал я.

— Па–перть? — коварно переспросил Иоанн. — Вона как! Гляди, как бы самому на паперть не встать.