Феми–фан - страница 24
За послушание они позволяли съесть котлету или хлеб, тщательно прожевывая, без суеты. Правая бросала в рот кусочки, левая по окончании трапезы смахивала крошки с моей дрянненькой бороденки. Как у нас повелось, я благодарил за кормежку, шаркая ногой:
— Спаси–ибо родненькие! Очень было вкусно! О-очень!
Руки страсть как любили изъявления благодарности, и я пользовался этим, чтобы подольститься к ним, задобрить. Ну как не подольститься к тому, кто сильнее, кто может в любой момент шею тебе свернуть? И что стоит чуточку прилгнуть, если жить хочется?
Скажете: аморально — не поверю. Вот у поэта Пушкина сказано: “Шуми, шуми, послушное ветрило…” Как жизнь знал, а? Недаром был монархом обласкан — по золотому, говорят, за строчку получал. Жизнь — она из самых обычных, к послушанию склонных людей скомпонована, из пыркиных, если угодно. И это правильно, потому как могущество всякой державы на послушании основано.
Нас плюрализмом не проймешь! Я — плоть от плоти своего народа, потому и:
— Спаси–и–бо за кормежку! Никогда ничего подобного не ел!
…Так я скитался по старым районам Питера: здесь легче укрыться от милиции — масса проходных дворов и нежилых домов. Охота за лампочками постепенно сделалась основным занятием, перед которым померкли прочие антиобщественные выходки. В оправдание скажу, что похищенные лампочки я уничтожал, не допуская мысли о спекуляции ими.
Руки внушили мне азарт. Я — сперва из подхалимства, потом из интереса начал подсказывать им, где можно поживиться. Увлекательнейшая игра! Что–то в ней было высокое, вдохновенное, поэтическое даже. Остроту охоте придавала опасность быть пойманным. И ведь ни разу не поймали!
Я гордился своей неуловимостью и совершал чудеса ловкости. К их числу можно отнести: похищение двух лампочек из туалета Русского музея и одной, стосвечовой, из приемной директора бани.
Эти подвиги как–то незаметно, исподволь навели на мысль; а хорошо бы вывинтить лампочку… в Сенате! Как и все, непосредственно связанное с творчеством, эта мечта необъяснима.
Ах, Кесарь, Кесарь, ну какие такие мечты были у меня раньше: ну, заработать лишние деньги, ну, рубанок новый купить, полочку в коридорчике приколотить. Дрянь, а не мечты. Вот Сенат: это да! Упоительный сон, иначе не назовешь! Думаете, я — сумасшедший? Ни капли.
И разве сумасшедшие были те, кто, поддавшись страсти — страсти разрушения, — выкалывали штыками глаза на портретах монарха? А может, думаете, из идеологических соображений сие творилось? Ой, не поверю.
Небось, матросик не про Гегеля думал, когда портрет государя уродовал штыком, а просто лихостью наслаждался. И не мысль, а мыслишка, сладостная и веселенькая, под бескозыркой бесом крутилась: “Коли, матросик! Коли, родимый! Он тебе уже ничего не сделает!”
Народ никакой идеологии неподвластен. Силы необузданные, могучие. Природа! Руки сильнее головы, Кесарь.
…Я отлично отдавал себе отчет в том, что моя “деятельность” несовместима с членством в партии. Знаю, не все так думают. В прессе писали: есть видные партийные чиновники, не брезгующие взятками. Их преступления больше моего — что там какие–то лампочки!
Но я — простой, советский человек, не развращенный властью и пайками. Я — Пыркин. Потому и решил исполнить свой долг: написать заявление о выходе из партии. Это случилось накануне взятия Сената.
Я украл в жилконторе карандаш, бумагу и заполз к себе, в заваленный мусором подвал.
…Тяжело вспомнить, что было потом. Правда, руки не отказались взять карандаш и даже сделали вид, что собираются под диктовку писать, а затем нацарапали следующее:
ЗАЯВЛЕНИЕ!
Я… гуляю как собака только без ошейника…
протокол за протоколом на меня, мошенника.
Гога.
Ура!
Без комментариев. Какие тут комментарии.
Да, горько…
Я порвал поганую бумажку и выполз на улицу. Наступило время охоты. По трели пальцев я понял: быть удаче.
Около Сената прогуливался милиционер. Я выждал… п–п–п…
…трали–вали!..
…неугомонный представитель власти…
…в пещере… каменной… нашли–и–и…
Кесарь, это просыпаются руки!
…засвистел… я побежал…
Сенат, моя мечта, прош…
…простите, Кесарь, не виноват, не виноват… не виноват…