Феномен - страница 18

К Потапову подсела Величавая, так он ее мысленно окрестил.

— Извини, дорогой… — приступила к допросу и тут же осеклась, сообразив, что допустила промашку, приняв Потапова за «стюдента». Подвели ее фирменные тряпочки, облегавшие несерьезную фигуру директора фабрики. — Извини, начальник. Долго жить будешь. Не узнала тебя сразу. Проси чего хочешь — все тебе будет! Обещаю. Девочка твоя? — колыхнула в сторону Насти кофейными зрачками, не расплескав при этом иронии взгляда.

— Моя.

— Хочешь присушу? Сердце к сердцу? Ейное к твоему?

— Настя — моя дочь.

— Ой, неправда! Кому не доверяешь, начальник? Дочки так строго, так внимательно не сидят, будто у нее попа протезная. Позолоти малость ручку, и я скажу тебе, что надо делать в этой ситуации.

Потапов покопался у себя в карманах, извлек зелененькую, протянул Величавой.

— Вот. Единственная просьба: нельзя ли что-нибудь спеть? Настоящее, цыганское. Подлинное…

— Можно. Почему нельзя. Эй, Манька! Ходи сюда. И Соню прихвати.

Пришла Манька. Без никакой Сони.

— Поставь Валю Вишневскую. Для аккомпанемента.

Манька, подбросив на руках сверток с ребенком, извлекла из тряпичных недр портативный магнитофон марки «Сони», поменяла кассету. Запустила пленку. Из японской машинки выплеснулась кучерявая песенка. Популярная певица своим детски бесстрашным и одновременно прожженно-искушенным голосом разбрызгивала непонятные Потапову слова, из которых только слово «чавела», а также «ромалы» приятно ласкали слух, ибо узнавались Потаповым, как узнаются на чужбине в толпе туземцев граждане русского происхождения.

Вполголоса, без показного рвения к магнитофонному звучанию присоединились — вначале Величавая, а затем и Маня, принесшая японскую «Соню» чуть ли не в подоле.

На одной из станций черноглазые женщины схлынули с поезда так же стремительно, как освежающая влага встречного ливня скатывается с покатой крыши вагона.

— Интересные люди цыгане. — Потапов проводил взглядом шустрых женщин. — Иногда мне кажется, что они как бы существа с других планет. Заметьте, Настя, они ведь не просто ведут себя иначе, нежели остальные жители Земли, они стихийны, то есть родственны ветрам, дорогам, деревьям, лошадям, родственны природе куда больше, чем людям.

— Работать не хотят. Чтобы по звонку к станку, как все остальное население. Вот и различие, — усмехнулась Настя.

— Несправедливо. Они тоже работают. Есть даже колхозы. А эти… разве они сложа руки сидят? По-своему, но трудятся. С детьми на руках. Посмотрел бы я на некоторых дамочек наманикюренных, которые о нарядах пуще всего пекутся, смогли бы они на цыганских условиях под солнцем продержаться? Хотя бы месячишко? Вот то-то и оно. А эти веками держатся. И не только замашки да традиции хранят, но и душу нации.

— Вам на цыганке надо было жениться, Иван Кузьмич.

— При чем тут жениться? Жениться — значит, кого-то подчинить, лишить, а порой даже сломать, исковеркать. Заниматься этим давайте с себе подобными, справедливее будет. А всяческой экзотикой лучше любоваться со стороны. За цветами не в ботанический сад идут, а на рынок или в поле.

— Эх, Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, плохо вы знаете своих подчиненных. Особенно молодых и особенно женщин. Многие, уверяю вас, только дозволь, в цыгане бы не ушли — бегом побежали! В поле, в табор, в травушку-муравушку, да хоть бы и в поезда! Прочь от кислой вашей кожи, от краски, от шума машинного, который мозги сверлит, от пытки делать каждый день одно и то же. За что, к примеру, меня уволили? Думаете, за прогулы, за опоздания-пререкания? А если — за цыганщину?! Во мне ее тоже хоть горстями выскребай. Хотите знать, кто я? Птичка вольная! Но… инкубаторская по происхождению. Искусственная. Теперь ведь как: куры несутся без помощи петухов. Цыплят уже не высиживают, а выводят. Без помощи кур. Вот и я такой цыпленок. Без роду-племени. Отец, конечно, был. Имелся. В самом начале. То есть — еще до моего рождения. Мать после рассказывала: малахольный, дескать, был, дурачок ненормальный. Задумчивый по всякому поводу. Приглядывался ко всему: к травке, к звездам небесным, к птичкам-букашкам. От этого малахольства, мол, и пострадал. Уснул во ржи. А трактор и наехал. Самое страшное, по словам мамаши, это не то, что его раздавило, а то, что на голове у него, у раздавленного, голубой венок из васильков оказался. Ну, а я об отце, вернее об отцовстве, всегда по отчиму судила. Этот спился к тому времени, как я из деревни убежала. Безо всякого трактора раздавило его. Самогоночкой растекся. И мать искалечить успел. Теперь она все на свете ненавидит.