Ферштейн, или Всем Звезда - страница 12

Я был вознагражден за спешку и гусарское усердие, — на обратную дорогу у меня ушло времени меньше, чем на прямую. Буквально влетел в нужный вагончик, где еще тлело веселье. Заметил, что в компании не было Рыжего с ножичком.

— Что, не дала? — спросил кто-то из женской половины теплой компании.

— Мария, — сказал я громко, борясь с одышкой, прерывая чей-то смешок, — приличная девушка!

Компания умолкла, все повернулись ко мне.

— Мы знаем. Объявлять не треба, — прогудел Белорус. — Да ладно, Каратмэн, садись, выпей, а то колотишься весь, как с мороза.

— Я с похмелья, — с готовностью объяснил дрожащий Каратмэн, принимая стакан. — С похмелья. — На улицу вышел, выветрилось, похмель пошел.

— Да, водка так себе, — согласился Белорус. — Не успеешь на расслабон, уже похмель.

Вдруг запел Троцкий, совершенно безголосый:

— У нее дочка в балкЕ, — обронил кто-то из женщин, — десять лет.

 Все немножко загрустили, а девушки-женщины как-то постарели, и я понял, что все они здесь «Машани», а те из них, которые уже мало на что надеются, — «открывашки».

— Обэрэжно, двэри зачиняються! — метрополитеновским голосом пропел один из столичных.

Что-то сломалось в компании, и вскоре все встали расходиться.

Шли домой молча. Ночь обошлась без философии.

На другой день, на работе, Белорус, встретив меня, сказал:

— А ты мужикам-то вчера кайф-то шугнул, ага. Столичные-то все женатые, отдохнуть хотели.

— И Балерун? — зачем-то спросил я.

Белорус отвернулся, стал что-то искать в ящике для инструментов. Бросил из-за плеча:

— А ты, что, совесть нации, что ли?

— Насчет нации… сложно сказать, — ответил я.

— Ну, так и не вякай там, где сложно. Ферштейн? Двоечник…

— Троечник, — поправил я.

Белорус резко повернулся ко мне всем своим могучим телом, взгляд исподлобья, спросил обреченно:

— Скажи, а когда каратиста посылают, он что по кодексу должен сделать с… пославшим?

Я пожал плечами, сказал примирительно:

— Я еще не весь кодекс изучил.

— Ну вот и хорошо, — буркнул Белорус, — изучай!

Он обмяк и опять отвернулся.

Собаки — одна из достопримечательностей любого Севера. Столовая строителей — здание, похожее на огромный сарай, в котором приспособили кухню, поставили столы и кормят целые взвода людей. Возле столовой крутятся собаки, некоторые заходят внутрь, ложатся у дверей. Их десятки. В разномастных и разнокалиберных псинах угадываются предки — лайки, овчарки, спаниели, московские сторожевые и даже таксы. Благодаря одним людям, своим бывшим хозяевам (или хозяевам своих предков), они сироты, — и благодаря другим людям они выживают.

Многие из работников, завтракающих, обедающих и ужинающих, берут по дополнительной порции второго блюда, выносят за пределы столовой, ставят тарелки перед страждущими собаками. У некоторых есть любимцы в псовой когорте, и любимцам достается в особенном порядке.

У Троцкого тоже есть фаворит:

— Уродик, иди ко мне, Уродик! На, кушай, падлочка! — он ставит тарелку с котлетой перед зачуханым трехногим хромоножкой, в котором уже не угадать ни масть, ни породу — искалеченный дворняжка с грязной бородкой.

 «Уродик-падлочка» благодарно лижет синюю от наколок ладонь благодетеля и только потом приступает к трапезе. Кушает, не торопится. Знает, что пока он все не съест, Троцкий будет сидеть на корточках рядом, курить, охранять от посягательств других бездомников.

О своем прошлом «наш зэк», как называли Троцкого сожители, практически не рассказывал. Говорят, только один раз объяснил компании, что папа у него был полярный летчик, на Северный полюс с парашютом приземлялся, и что в первый раз «наш зэк» залетел по малолетке, а потом садился уже «за что попало», когда «по случайностям», а когда и «ни за что». Вот и вся история.

Но нашим балагурам много и не надо.

— …А они там, в тюрьмах и на зонах, все благородных кровей, все дети капитана Гранта!

— Лейтенанта Шмидта.

— Ну да, я и говорю… И невиноватые! Все случайно и ни за что. А я вот думаю, что не беспричинно Троцкий к подоконникам неровно дышит. Не иначе, форточником был. Это сейчас разжирел, и потому переквалифицировался в слесаря.