Филарет Московский - страница 9

В 1802 году, будучи переведенным в богословский класс, где курс читал архимандрит Евграф, Василий Дроздов получил благословение на ношение стихаря для служения в Трапезной церкви. Стихарь — облачение и для священников, и для мирян, прислуживающих в храме. Одежда, олицетворяющая собой чистоту души и помыслов, и потому бывает только светлых тонов. От греческого слова «στίχοςι» — строка, стих, прямая линия, поскольку и впрямь кроится прямыми линиями. Для каждого верующего человека первое облачение в стихарь — очень волнующее событие! Отныне ты не такой, как раньше, ты обозначен в светлости и прямоте и должен соответствовать своему новому облачению. Не иметь темных помыслов. Не лукавить.

Как же после этого Дроздов смог бы слукавить даже по просьбе добрейшего Евграфа, когда тот подбивал его и других семинаристов разыграть сценку:

— Приедет владыка Платон, а вы выйдете из аллеи к нему навстречу, будто не замечая его, увлеченные беседой о нем, о его добродетелях…

— Это театральное представление какое-то! Не желаю быть актером, — наотрез отказался Василий.

Честный, правильный, он при этом оставался во всех отношениях задорным и веселым парнем, которого обожали за это сочетание веселости, игривости и — правильности. Он продолжал писать стихи. Причем не только религиозные, возвышенные, но и легкие, забавные, игручие.

В нем стали подмечать дар прозорливости. У некоторых это вызывало недоверие, смешанное с недовольством. Однажды несколько семинаристов сговорились, схватили Дроздова, накрыли одеялом, стали мутузить в спину, и при этом один из озорников, нарочно меняя голос, вопрошал с издевкой по-старославянски:

— Прорцы, Василий, кто тя ударяяй?!

В том же 1802 году его и назначили старшим над семинарской больницей, это дало возможность избегать повторения подобных расправ, он ухаживал за больными, иной раз видел, как умирали, это давало повод размышлять о зыбкой природе человека, о неотвратимости смерти, о временности нашего земного существования.

Пролетело детство, промелькнуло отрочество… Заканчивалась учеба в семинарии. Ректор, недолгое время обижавшийся на Дроздова за то, что тот отказался участвовать в придуманном им представлении, теперь, подводя итог его учению, докладывал митрополиту Платону о нем и о Матфее Знаменском: «И по прилежанию, и по остроте ума как в других науках, так и преимущественно в поэзии они, без сомнения, лучше всех. Отличаются особенною скромностью».

Рубеж столетий… В России век восемнадцатый закончился смертью Суворова, а век девятнадцатый начался убийством императора Павла. Два знамения, не предвещавших ничего хорошего. Умер не просто полководец, а носитель русского духа — самого что ни на есть. Убит не просто сумасбродный и потому несчастный, весьма верующий и потому счастливый человек по имени Павел Петрович, убит помазанник Божий.

Еще одним нехорошим предзнаменованием сочли землетрясение, случившееся 14 октября 1802 года. Эпицентр его находился на юге империи. Сильнее всего тряхануло Бессарабию, Крым, Новороссию. Херсон едва не стерло с лица земли. Докатилось до Москвы и Санкт-Петербурга. В Северной столице толчки были слабыми, и ощутившие их приняли сие за собственное легкое головокружение после вчерашнего. На Москве и в окрестностях трясло малость посильнее. Землетрясение напугало трехлетнего Пушкина так, что он на всю жизнь запомнил этот страх. Ав Сергиевом Посаде девятнадцатилетний Василий Дроздов писал домашним в Коломну: «Четвертого надесять дня текущего месяца, во втором часу полудни, здесь было чувствуемо землетрясение. Все слышали, как часовые колокола на здешней колокольне издали глухий и беспорядочный звук, чего ни ветер, ни другие причины не могли произвести… Подобно в Семинарии цветочные уборы, повешенные на сводах и железных связях палат, качались, столы колебались и скрипели, двери отворялись. В то же самое время в Вифании слышался звук, похожий на ружейный выстрел, и окна дрожали. Некоторые и поселяне здешние чувствовали столь же необыкновенное…»