Чтобы завершить это вступление, мне остается сказать не более слова, хотя оно, быть может, наиболее важное. Мы поддержим ЧЕЛОВЕКА, пусть это существо нам еще неизвестно ни в своем происхождении, ни в своих свойствах, ни в иерархическом ряду, который он занимает во вселенной. Знать человека в его происхождении, то есть в его онтологическом принципе в данный момент для нас бесполезно, ибо мы не нуждаемся в знании того, что было по ту сторону настоящего порядка вещей. Сию заботу мы можем предоставить космогонии, подобно тому, как она уже изучает происхождение земли, космогонии, часть которой, собственно говоря, составляет онтология. Только в писаниях Моисея и других писателей-иерографов мы сможем познать вещи. Но мы не можем освободить от вопроса антропологическую науку, если она существует, или создать ее, если она не существует, чтобы познать что и в чем есть человек, каковы его моральные и физические свойства, как он скроен телесно и интеллектуально. Таким же образом мы спросили бы геологическую и географическую науку, если бы желали заняться внутренними и внешними формами земли. Я полагаю, что две последние науки известны моим читателям, по меньшей мере в общих чертах, и что о телесном человеке имеется столько позитивных знаний, которые ему необходимы для чтения всеобщей истории, так вульгарно изложенной. Обсуждая социальное состояние человека и политико-философскую историю человеческого рода, не вторя тому, что находится повсюду, но желая, напротив, представить новые вещи и подняться до мало изведанных высот, в своем замысле я вынужден сначала обратиться к познанию интеллектуального и метафизического строения человека, таковым, каким я его воспринял, дабы я смог себя понять, когда заговорю о последующем развитии его моральных свойств и их воздействий.
Параграф II
Почему знание человека необходимо законодателю. В чем заключается это знание
Я настоятельно прошу здесь более или менее внимания, что обычно не в традиции вступительных статей, поскольку не касается духовной подготовки для восприятия подобных идей, дабы, прежде чем воспринять, их лучше уразуметь.
Ибо от человека и для человека трудились политические писатели и законодатели, и очевидно, что первым и наиболее необходимым объектом знания для них должен быть Человек. Однако большая часть из них не владела данным знанием, да и не могла его обрести, а когда искала, то зачастую была неспособна его найти. Они воспринимали человека таким, как его представляли естествоиспытатели и физики в соответствии с более антропографической, нежели антропологической наукой, а именно животным, составляющим часть животного мира, отличающимся от животных разумным началом, которое Бог, или скорее Природа, украшенная этим именем, ему дала так же, как дала оперение птицам, а шубу медведям. В связи с чем, человека можно было обозначить разумным животным. Но ввиду того, что это разумное начало, следуя наиболее глубокомысленным физиологам, не являлось чуждым определенным видам животных, например, собакам, лошадям, слонам и пр., а попугаи могли изучать сам язык и использовать слово для выражения разумных мыслей, иногда отвечая на вопросы, иногда сами задавая их, о чем сообщает Локк; делался вывод из этого наблюдения, что человек владеет данным началом лишь по отношению к другим животным, а своим случайным превосходством он обязан гибкости своих членов, совершенству своих органов, позволивших ему полностью развиться. К примеру, все достижения науки и искусства приписывались форме человеческой руки и без боязни внушалось, что лошадь смогла бы стать равной Архимеду, как геометру, или Тимофею, как музыканту, обладай она от природы тоже гибкими членами и прекрасно сложенными пальцами. Предрассудок на сей счет так глубоко укоренился, что один из современных историков осмелился признать, что не видит реального отличия животного от человека, кроме отличия в одеждах; другой еще более знаменитый писатель, рассматривая превосходство разума, которое человек порой проявляет в качестве лживого блеска, ослабляющего силу его инстинкта, расстраивающего его здоровье и тревожащего его покой, тогда как, в действительности, он, быть может, болен и расстревожен самим собой, подтвердил следующее: если природа судила нам быть здоровыми, то мыслящий человек – испорченное животное.