Философия поэзии, поэзия философии - страница 38
Действительно, древний Израиль не знал искусственных оросительных систем в земледелии: последнее было приспособлено к дождевому орошению поздней осени, зимы, ранней весны. Лето здесь, как правило, засушливое, бездождевое (сухой земледельческий сезон маркируется праздниками Пасхи/Песех и Кущ/Суккот). Но древние жители Ханаана, а за ними и израильтяне знали иные типы гидравлических работ.
Крохотная и лежащая на перекрестках ближневосточных путей территория Израиля была как бы «проходным двором» для кочевых орд, «народов моря» и любых завоевательных империй. Само физическое выживание народа требовало возведения мощных фортификационных систем на холмах, скалах и городищах («телях»)[202] – систем, способных выдерживать долговременные осады (о которых немало повествуется на страницах Библии). И непременным условиям стойкости этих систем являлись именно гидравлические работы: накопление дождевых вод в вырубленных в скальных породах цистернах, прокладывание в глубине этих скальных пород тоннелей к водным коллекторам, пещерным озерам и колодцам. И все эти гидротехнические труды требовали немалого вложения мысли, искусства, организационных навыков и физических усилий. Так что доставалось трудов и царям, и вельможам, и священнослужителям, и рядовым общинникам, и данникам, и пленным рабам…
Возможно, предлагаемый мною взгляд на становление восточных обществ, связанный с библейскими занятиями, но одновременно – и с генезисом нашей собственной, российской социальности и культуры, менее детерминистичен, нежели те, которые, как правило, закрепляются строгими и выдержанными теориями «азиатского способа». Смею предполагать, что она может как-то помочь в осмыслении многообразия и многозначности характерных для последних полутора-двух столетий мучительных процессов переходов от социальной архаики к отношениям более гибким и свободным. И, следовательно, к отношениям, более отвечающим понятиям о человеческом достоинстве. А ведь последнее предполагает за человеком не только право на отстаивание самого себя, но и на познание самого себя. Следовательно, право не только на будущее, но и на прошлое. А права эти, как мне думается, – взаимосвязаны и взаимозависимы…
Вернемся, однако, в свете всего сказанного, к нашей ветхозаветной материи.
Еврейский народ – в его «сквозной саге», в его предыстории и древней истории – относительно поздний актор на культурно-историческом вулкане древнего Ближнего Востока, где коллизия полупервобытного варварства и высокой культуры составляла одну из важнейших культуротворческих тем[203]. Каноническая «сквозная сага» Ветхого Завета – сага истории семейно-кланово-национального предания – начинается где-то в XVIII веке до н. э. (история Авраамовых скитаний) и косвенно подходит (вместе с нарративом Книги Даниила) ко II в. до н. э., когда Израиль сполна испытал на себе натиск Античной цивилизации. Но что интересно и поучительно для востоковеда: библейские повествователи за эти долгие века социокультурной и духовной эволюции испытали и осмыслили самые разные позиции в этой условной формуле 3+1: они были и на стороне Степи против Цивилизации (повествования о злодеянии Каина, о Вавилонском столпотворении, о Египетском рабстве, Исходе и скитаниях в пустыне, о завоевании Ханаана), а позднее – разделяли страх Цивилизации перед Степью [204]; они описывали национально-государственное самообретение древнего Израиля в своевольных мужицких царях-атаманах Сауле и Давиде[205]; описывали возвышение, произвол и упадок (по законам династийных циклов) высокоцивилизованных царей, своих и пришлых; с крестьянской «упертостью» проклинали избыточность и тяготы Древневосточного (содомского, вавилонского…) урбанизма, но и для них самих именно город оставался неизбывной идиомой Царства Божия в чаемом искуплении Космоса-Олама[206]:
Так, разговор об «азиатском способе» вновь и вновь подводит нас к целой серии неразрешимых культурных антиномий, которые, вопреки всем правилам, изворотам и каверзам исторических времен, сообщают истории ее подлинный человеческий смысл: смысл нахождения и обретения человеком самого себя в, казалось бы, самых непредвиденных и невыносимых внешних и внутренних обстоятельствах.