Философские арабески - страница 17

: «Ignorabimus»[84] верен; верен и обоснован противопоставленный ему лозунг Эрнста Геккеля: «Impavide progrediamur»[85]!

Итак, внешний мир, т. е. независимая от «моего» сознания (и даже от «нашего» сознания, абстракцией чего является «Я» идеалистической философии) существует. Его условно можно обозначить, как вещи «в себе», т. е. «вещи» вне зависимости от субъекта.

Однако, отнюдь не в кантианском смысле. Гегель (в «Истории философии», т. е. весьма остроумно) замечает, что кантианский «критицизм» есть худший вид догматизма, ибо он утверждает и я в себе, и вещи в себе на такой манер, что оба члена противоположности абсолютно не могут встретиться друг с другом. Кантианский великий непознаваемый X, вечная загадка, Изида под непроницаемым покрывалом, металл и жупел[86] всей новой философии, по сути дела имеет тысячелетнюю историю.

Знаменит платоновский миф о пещере, в котором в образной форме излагается учение о мире «идей» и мире явлений.[87]

Одной из крупнейших философских ошибок Г. В. Плеханова, связанных с его «теорией иероглифов», была, по существу, кантианская трактовка пространства и времени. «Что время и пространство суть субъективные формы нашего воззрения, было известно ещё Томасу Гоббсу, и этого не станет отрицать ни один материалист» — писал Плеханов в своей известной полемике против Богданова («Materialismus militans»[88]). Здесь у Плеханова было чрезвычайно уязвимое место, и немудрено, что в эту брешь сразу же хлынули отряды теоретических противников. Так, например, В. Базаров весьма остроумно возразил: если время и пространство субъективные формы, а им только что-то «соответствует» в объективном, нуменальном[89], мире, т. е. в мире вещей в себе, то очевидно, что и движение есть субъективная категория, ибо оно предполагает время и пространство; следовательно, объективно существует лишь нечто «соответствующее» движению, как своему субъективному иероглифу. А отсюда тот вывод, что материя лишается даже движения.

Можно эту аргументацию развивать и дальше, например, опрокидывая её на понятие причинности. Плеханов совершенно правильно вскрывал вопиющее противоречие Канта, по которому категория причинности, с одной стороны, субъективно-априорна, а, с другой стороны, «вещи в себе» являются причиной феноменального мира. Однако, если время субъективно, то и отношение причинности не может быть объективным, ибо «следствие» следует за «причиной» во времени. А это неизбежно влечёт за собою вывод, что мир вещей в себе не может быть причиной наших ощущений, и сама причинность не есть объективная категория: ей лишь должно что-то «соответствовать». Другими словами, и причинность есть иероглиф, который принципиально нельзя расшифровать в его объективном значении.

Таковы моменты кантианства, пробравшиеся в материалистическую философию Плеханова.

Вопрос о пространстве и времени принадлежит к труднейшим вопросам философии. Для того, чтобы его правильно решить, необходимо отказаться от одного предрассудка, а именно от того, чтобы гасить качественное разнообразие форм и связей бытия. Этот предрассудок крайне мешает пониманию действительных связей и отношений. Мы имели случай убедиться в этом, когда анализировали вопрос о познаваемости «вещей в себе». В действительности «вещь в себе» не существует, а существует лишь в отношениях. А её хотят иметь «в себе». В действительности любой предмет порождает ощущение лишь в связи с субъектом, а его внесубъективные свойства хотят представить вне этой связи, в категориях ощущения. В действительности соотношения между мозгом и психикой есть оригинальное соотношение инобытия, а его хотят представить в чувственной форме других соотношений и т. д. Здесь — полное забвение диалектики, которая схватывает противоречия, переходы одного в другое и многоразличные связи и отношения в их специфичности и качественной оригинальности. Поэтому, когда хотят решать проблему пространства и времени по типу других форм и свойств бытия, попадают очень часто пальцем в небо.