Фиорд Одьба - страница 5

В тех местах, где корявое тело горы проступало из-под приблудных камней и тощего слоя землицы, Симочка садилась, доставала планшет, компас, пикетажную книжку и говорила:

— Я возьму точку, а ты приготовь образец и шлиф.

Григорий резко бил по скале молотком, ловил обломки, текущие вниз, счищал с них внешний обветренный слой, засовывал камни в ситцевые цветные мешочки, складывал их в рюкзак и ждал, пока Симочка пишет в своей пикетажке.

Ему было скучно. Он завидовал Симочке: она занималась своей работой, ей нужны образцы и шлифы, зимой она будет глядеть на них в микроскоп и, может быть, даже писать диссертацию. А он попал в экспедицию случайно, на один сезон. «Человек должен видеть смысл в работе», — говорил он себе.

Когда они забрались вполгоры, подъем стал круче. Мелкие камни ссыпались вниз, к подножию. Остались лишь те, что щербатее и грузнее. Камни держались нестойко, подавались при каждом шаге. Стал накрапывать дождь. Капля за каплей, дальше все пуще.

Они присели под нависшей скалой, прижались друг к дружке. Мокли коленки; мозгло, хмуро и безнадежно становилось вокруг.

— Да... — сказал он. — В горку лезть будет скользко.

— Может быть, не полезем? — тотчас откликнулась Симочка. — Пойдем домой? Геологам запрещается в дождь лазать по таким горкам.

Симочка посмотрела своими широко расставленными большими черными глазами. Она ждала, что скажет Тихонцев, хотя была ему начальником. Он привык слушаться Симочку. Она была серьезная девушка. Но ей было холодно и страшно карабкаться вверх по живому осклизлому камню.

Григорию очень хотелось тогда домой, к костру. Но нельзя ведь об этом сказать Симочке.

— Мне-то что, — сказал он. — А тебе попадет от Чукина. Он же фанатик.

— Я его не боюсь. Он сам первый никогда не ходит в дождь. Вот увидишь: мы придем, а он уже в лагере.

Они еще посидели немного. Дождь поддавал. Коленки стали подрагивать мелко, не в лад. Тучи двигались непрерывно, свисали с каждой вершины, чернели, кого-то пугая. Было странно — кого? Неужели — маленьких двух человечков, согнувшихся под нависшим камнем?

— Валерий, наверно, уже в палатке, — сказал Тихонцев, помышляя о том, как исподволь склонить Симочку к отступлению.

— Давно уже, — с готовностью подтвердила Симочка и засмеялась.

Но идти вниз все-таки не хотелось. Не хотелось терять высоту, давшуюся нелегко: ведь завтра опять сюда забираться. Было противно поддаваться этим горам и дождю, и тучам. Пошли они вниз молча, угрюмо.

Дойдя до кедровника, остановились. Тихонцев затеплил костер. Симочка протянула к нему мокрые пальцы с короткими обломанными ноготками.

«Ну что? — подумал Григорий. — Что, начальник? Что, инженер? Погрейся, погрейся. Со мной не замерзнешь в тайге. Я дело знаю».

Приятно было ощущать свое беспредельное мужское могущество. Тихонцев скоро заснул, примостясь на палой стволине.

Проснулся от ветра, проясневшего неба и Симочкиного голоса.

— Пойдем, — сказала Симочка.

— Куда?

— Туда... — Она указала подбородком на горы.

— Да, да, — сказал он. — Пойдем, конечно. Они пошли быстро, весело тюкали молотками. Чем выше, тем круче был бок горы. Они могли уже, не изгибаясь, касаться его руками и грудью, дышать прямо в камень, в замшелые щели, ползти кверху, скользя сапогами.

Зато на вершине, на ровной стесанной глыбе, заросшей мохом и лишаями, им обоим стало так хорошо, словно их полюбили тысячи славных людей. Поверилось, что хорошего, ясного в мире довольно.

— Правда, недурственно на вершинке? — сказал Тихонцев Симочке.

— Правда...

Были видны Саяны: круглые цирки, лиловые грани хребтов, резко белеющий снег, крепко впечатанный в камень.

Все вздыблено, голо, по-лунному странно и бесконечно.

— Страна Саяния... — сказал Григорий.

— Страна Саяния... — тихо отозвалась Симочка.

И они пошли дальше по гребню хребта. «Габбро!» — кричал Тихонцев красивое слово. «Гранофиры! Рапа-киви!». Он искал границы пород, отбивал образцы и шлифы. Это дело вдруг стало его увлекать и даже показалось важным, его собственным делом. Он шел ликуя, наслаждаясь своей жизнью, не зависимый от этих гор, туч, от сомнений и страха.

Гребень хребта был зазубрен, постепенно суживался и становился подобен пиле. Справа и слева, промытые чисто дождем, тускло блестели отвесные скальные щеки.