Фиваида - страница 4
без одобренья богов[45]. Но город мной будет наказан
с этим и тот заодно: сокрывшего в сердце коварство
Тантала я не забыл[46] и ужасного пира обиду».
Рек всемогущий отец. Но, речью ужалена больно,
скорбью нежданной круша запылавшее сердце, Юнона
250 так возразила ему: «Не мне ль, не мне ли велишь ты
в битву вступать, справедливейший бог? Ты знаешь, Киклопов
кладку[47] и скипетр молвой прославленного Форонея
я и мужами храню, и опекою; правда, бесстыжий,
смертной дремой ты унял охрану телицы фаросской[48]
и, золотой, проникнуть сумел сквозь стены твердыни[49].
Лживые ложа — прощу, но тот ненавистен мне город,
где ты в обличье своем появлялся[50], где — вышнего ложа
знаки! — громами гремел, Юноны молнии бросив!
Фивам за дело платить, но Аргам, врагам их, — за что же?
260 Впрочем, уж если таков раздор на священной постеле,
можешь и древние ты истребить Микены, и Самос,
Спарту[51] снести до основ! И нужно ли праздничной кровью
рдеть алтарям супруги твоей и смолою куриться
утренних стран[52]? О, пусть жгут жертвы в мареотидском
Копте[53], пусть медью гремят над током тоскующим Нила!
Если ж народам избыть провинности древние должно,
если тревожит тебя запоздалое это решенье,
что устарел сей век, — каких ожидаешь ты сроков,
чтобы злодейства земли отменить и время исправить,
270 вспять обратив его ход? — Начни же немедля вот с этих
мест, по которым течет проходящей под морем волною
вдаль за своею Алфей устремленный сиканской любовью[54];
здесь, лишившись стыда, Аркадцы твой храм основали
там же и кони его, которым под Гемом у гетов
лучше пастись[57], и брошенных в прах, погребенья лишенных,
стынут тела женихов[58] до сих пор. — Но мил тебе в храмах
здешних почет, мила преступная Ида[59] и даже —
вымысел Крита — твоя могила! — Так дай утвердиться
280 в городе Тантала[60] — мне! Избавь от битвенной бури
и пощади породу твою: ведь много безбожных
стран у тебя от зятьев-преступников[61] страждут не меньше!»
Так скончала, смешав с мольбою упреки, Юнона.
Ей Юпитер в ответ — не грозно, хотя и сурово —
так отвечал: «А я и не думал, что ты благосклонно
примешь то, что я о твоих — вполне справедливо —
Аргах решил, — ведь и Вакх с Дионой[62], я в этом уверен,
многое в пользу Фив, была бы воля, дерзнули
молвить, да им не дает пред нашим могуществом трепет.
290 Но леденящей водой и гладью стигийского брата
я поклянусь, и навек неизменною клятва пребудет:
просьбы ничьи меня не склонят! Итак, легкокрылый
отпрыск[63] килленский, лети стремительных Нотов быстрее
через прозрачный эфир и, в мрачное царство спустившись,
дяде[64] скажи: „Пускай в поднебесье подымется старец,
Лаий, принявший смерть от сына и на берег дальний
Леты не взятый еще уставами бездны Эреба,
и повеленья мои донесет до чудовища-внука[65]:
пусть он брата[66], что ждет в изгнании, гордый аргосским
300 гостеприимством, вдали от хором вожделенных удержит
и вероломно черед не признает царственной чести".
Так начнется их гнев, а за ним учиню остальное».
Тотчас Атлантиад[67] подчинился родительской речи:
вмиг к оконечностям ног привязал крылатую обувь,
кудри покрыл и сияние звезд убором умерил,
ветвь десницею сжал, которою гонит он сладкий
сон и наводит его, а также в Тартара сумрак
сводит тени и вновь в обескровленных дух пробуждает;
ринулся и — задрожал, дуновением легким охвачен,
310 но не замедлил пронзить пустоту высоким полетом
и преогромной дугой заоблачный путь свой означил.
Тою порой, потеряв — бездомный изгнанник — отчизну,
брел Эдиподионид, как вор, аонийским безлюдьем.
Он — на беду! — в душе представлять грядущее царство
начал уже и стенал, что звезды неспешны и долгий
год неподвижен; одна ночами и днями забота
сердцем владеет: когда расстанется с царством ничтожный
брат, а себя, наконец, он владыкою мощи фиванской
узрит, — и всю свою жизнь он на этот лишь день променял бы!
320 То он пенять начинал запоздало на тяжесть изгнанья,
то воздымался в нем дух вождя и, гордый, он видел
свергнутым — брата, себя — на престоле; рассудок терзали
страх и надежда, в мечтах беспрестанных растратилась радость.
Тут он держать бестрепетный путь к городам инахийским