Флаг на грот-мачте - страница 25

— Какой ужас! Какой ужас, — шептала мать, не вытирая слез.

Никита испугался и тоже заплакал. Плакать было не стыдно, потому что все плакали.

Только отец не плакал.

— Немцев тоже немало поубивали, но дело тут совсем не в них. — Он обнял одной рукой мать, другой Никиту. — Если бы вы знали, как я по вас истосковался, родные вы мои!

От его гимнастерки пахло табаком и кожей.

Оказывается, он вернулся не совсем. Его полк перебросили для отдыха и пополнения в Саратов, и он приехал, чтобы взять их с собой.

И они уехали в Саратов.

На подножках вагонов, на буферах и на крышах сидели и висели солдаты. Отец подсадил Никиту в окно, и он очутился на верхней полке, где лежал дядька в нижней рубашке и подтяжках. Дядька затолкал его к стенке, а сам втащил в окно корзину. Как садились родители, Никита не видел.

До Саратова они не доехали. Поезд шел медленно. Отец с матерью спрыгнули и подхватили выброшенные им вслед вещевой мешок и корзину. Никиту тоже «выбросили» на руки отцу.

Оказалось, что так и надо, потому что полк стоял не в самом городе, а в военном городке. Вместе с ними из поезда выскочило много военных, и они пошли по дороге через невысокий лес.

Военный городок состоял из нескольких одинаковых кирпичных домов. Между ними проглядывала голая, бурая степь. Вдалеке виднелась вышка с красным флажком, и оттуда доносилось потрескивание, как будто ломали лучину.

— Там стрельбища, — сказал отец.

У крайнего дома, к которому вплотную подходили заросли, их встретил пожилой солдат.

— Здравия желаю, гражданин прапорщик. С благополучным вас возвращеньицем.

Он взял у отца корзинку и шинель. Они вошли через прохладные сени в набольшую комнату с окном на улицу.

— Ну, рассказывай, Семен Васильевич, что в полку нового. Как служба солдатская? — спросил отец, отстегивая ремни и снимая гимнастерку.

— Супруге вашей я умывальник в комнате заправил, — сказал Семен Васильевич. — А вам с сыночком в садочке мыться сподручнее.

Пока они мылись на траве за домом, Семен Васильевич поливал из ведра и рассказывал про какой-то комитет и про офицеров. Рассказал, что в зарослях вечером солдаты напали на капитана Мочарашвилли. Отец лицо намыливал и одним глазом взглянул на Семена Васильевича.

— Ты что-то путаешь. Мочарашвилли солдаты бить не станут. Он с ними всю войну в окопах просидел.

— Так они перепутали в темноте. Думали, поручик Любкин с развода идет, и набросились.

— А он что, Мочарашвилли?

— Двух на гауптвахту привел за то, что выпивши были. Что набросились, не сказал. А так жизнь наша без перемен. Живем, мира ждем, по дому скучаем, — закончил он, развешивая мокрое полотенце на кустах.

Отец уходил рано утром, а когда время приближалось к обеду, возвращался домой, и они шли обедать в офицерское собрание.

Там Никита увидел Мочарашвилли, про которого рассказывал Семен Васильевич. Капитан был приземист и широк в плечах. Он поцеловал руку матери, погладил огромной ручищей Никиту по волосам и сказал отцу:

— Эх, генацвале! Семья хорошо! Сын, ах, как хорошо! Но Грузия далеко. Горная страна Грузия… — и он печально вздохнул.

Там Никита познакомился с другими офицерами. Они с ним охотно разговаривали. Может быть, потому, что, кроме него, в военном городке детей не было.

Капитан Мочарашвилли был веселый, над всеми подсмеивался. Он играл с Никитой в шашки и всегда обыгрывал, запирал шашки так, что ходить было некуда.

Только один офицер с Никитой не разговаривал. Он просто его не замечал. Поручик Любкин, с черной узкой повязкой, закрывавшей левый глаз, никогда не смеялся. Он только презрительно кривил тонкие губы, когда при нем рассказывали смешное. «Фон дер Любке» — называли его офицеры, когда он не мог их слышать. Ходил поручик обычно со стеком и, когда навстречу ему попадались солдаты, перекладывал его из правой руки в левую, освобождая правую не то для приветствия, не то для удара.

На плацу, залитом палящим солнцем, солдат учили воевать. Они стояли в две шеренги «вольно». Перед ними висели на деревянных подставках соломенные чучела. Взводный вызывал солдат по очереди. Выходил один, брал винтовку наперевес и становился перед чучелом.