Флавиан - страница 61

— Ой! Прости, Лёшенька, Христа ради, прости! Я и не углядел, что у тебя плечо разбито! Давай-ка попросим врачей тебя обработать! — Лицо Флавиана исказилось искренним состраданием.

— Подожди, батюшка, попозже, давай присядем. Что-то я приустал маленько…

Флавиан, поддерживая под локти, ввёл меня в прохладный вестибюль. Мы опустились на широченный дерматиновый диван, я откинулся на спинку. Немногие посетители пугливо оглядывались на нас.

— Батюшка! Это ведь правда — чудо? Ира ведь вправду была мертва?

— Чудо, Лёша! Истинное чудо! Ты сам видел, как врачи взволновались, значит, было от чего!

— А ты раньше с таким сталкивался?

— Лично — нет, хотя читал про такие случаи много, да с одним близким приятелем, отцом Игнатием из Демьянкино, подобное было.

— А что с ним было?

— Ну, с ним вообще необычный случай приключился. Ещё до настоятельства в Демьянкино служил он на окраине К-а в Погорельцеве, в церкви Вознесения Господня, как раз между больницей и кладбищем. Там даже местная шутка есть: «Способ излеченья в Погорелье прост — из больницы в церкву, оттуда на погост». Жил отец Игнатий в церковном домике, внутри ограды, в соседних комнатках со сторожем. И вот как-то ночью — стук в дверь. Обычно сторож идёт смотреть — кто там, если срочность до батюшки, тогда зовёт его. Слышит отец Игнатий, бранит кого-то сторож, подумал: «Может, нужно помочь?» Вышел, видит — на крыльце стоит босой мужчина, лет сорока, в синеньком казённом халатике, в «трениках» драных с обвисшими коленями, небритый, словом, самого «бомжового» вида. Однако спиртным от него не пахнет. А уж конец октября на дворе, холодно.

— Батюшка! Скажите ему, чтоб завтра приходил! — Сторож возмущённо ворчал. — Ишь! Исповедаться ему посреди ночи приспичило!

— Ты откуда, брат? — спросил отец Игнатий.

— Из морга, вон оттуда, — странный мужчина показал рукой на больничный забор, — меня Матерь Божья всего на два часа отпустила, я седьмое мытарство не прошёл.

Сторож смотрит на него, а сам потихоньку отцу Игнатию пальцем у виска крутит, мол, чокнутый он!

Но отец Игнатий батюшка был всегда не боязливый, посмотрел на ночного гостя. «Заходи», — говорит. Исповедал его как следует, отпустил грехи, даже причастил запасными Дарами, проводил за дверь. Тот ушёл в сторону больницы. А на следующий день пошёл отец Игнатий в морг, посмотреть, правду ли ночной гость сказал. Смотрит — и вправду, лежит его исповедник на столе в том же наряде, а бабушка-уборщица ругается почём зря: «Всё студенты-практиканты проклятущие развлекаются! Покойника в мой рабочий халат обрядили и в штаны, которыми я пол мыла! Издеваются над бабкой беззащитной!»

Я встрепенулся: «Отец Флавиан! Это что же, моя Ирина сейчас опять умереть может?!»

— Ирина ваша… здравствуйте, батюшка… теперь сто лет проживёт! — Подошедший высокий пузатый доктор с красным лицом и седыми висками из-под зелёной хирургической шапочки, поправил на картошкообразном носу крохотные золотые очки.

— Кроме понятной слабости, у неё все показатели — от давления до энцефалограммы — хоть в космос посылай. Сердце — как у спортсмена! Это, отец Флавиан, уже ваша компетенция, я этот случай комментировать никак не возьмусь, иначе надо в попы уходить из главных хирургов. Мой диагноз, только это неофициально, конечно, однозначно — чудо! Вы бы видели её швы после вчерашней операции: в две недели так не срастается! Можете зайти к ней, она вполне способна к общению, только не переутомляйте сразу, хотя… Делайте, что знаете! Бог с вами! До свидания! — И он уверенной «генеральской» походкой понёс своё пузо с расходящимся на нём накрахмаленным белоснежным халатом в сторону служебного входа.

— До свиданья, Николай Сергеевич! Пойдём, Алёша!

— Скорее, батюшка!

Около палаты толпилось десятка полтора медработников, стоял тихий, но оживлённый гомон. Увидев Флавиана, все расступились, некоторые осеняли себя крестным знамением: «Сюда, батюшка! Проходите!»

Мы вошли в одноместную палату. Справа у стены на широкой, с колёсиками, кровати, укрытая под самый подбородок одеялом и пледом, лежала так же тихо и счастливо улыбающаяся Ирина. Увидев меня, она выпростала из-под одеял чуть бледноватую руку и протянула её ко мне тем же жестом, что тогда, ночью, на Семёновом чердаке. Я рухнул на колени у кровати, зарылся головой в одеяла на её груди и, не в силах больше сдерживаться, зарыдал как ребёнок. Флавиан деликатно отошёл в угол и, отвернувшись от нас, присел у стола.