Фотоаппарат - страница 52

Я устроился на краю лужайки, метрах в двух от мудрой, как икона, юной азиатки в белой рубахе. В руке у нее была тетрадь, копну черных волос придерживала белая лента, девушка замерла, подняв карандаш, словно решила впитать в себя прелесть окрестных пейзажей, остановив взгляд на деревьях, на птицах в листве — так готовятся писать элегию; ее ноги робко выглядывали из-под синей плиссированной юбки. Напротив, под кроной высокого дуба, семейная пара играла в пинг-понг на каменном столе с намертво прикрепленной металлической сеткой. На играющих были надеты носки с кроссовками, и больше ничего, ни белья, ни футболки, что совсем не мешало им на редкость упорно и самозабвенно набирать очки, отпрыгивать, выгибая назад верхнюю часть туловища, чтобы после, решительно и неотвратимо, взмахнуть перетянутой резиновым браслетом рукой, послать шарик, податься к столу, навалиться на край и изо всех сил погасить с жутким воплем усилия и восторга. Жена (она сейчас подавала — я бы с такой играть не рискнул) — напряженная, потная, загорелая, сплошной мускул, мышцы ягодиц и те в движении, — коварно крутила мячи и, подпрыгивая, гасила; получая очко, она непременно вскидывала вверх кулак. Она пошла собирать шарики, раскатившиеся по лужайке, и я прилежно склонил на бок голову, чтобы лучше видеть скромную резную щелку, обозначавшуюся, когда она нагибалась (в целом, следить за партией было довольно забавно).

Я положил пиджак и газету на землю и был занят пуговицами на своей белой хлопчатобумажной рубашке, одна за другой я расстегивал их на груди, — стало настолько жарко, что я позволил себе отойти от правил ношения городского костюма. Обнажив таким образом грудь, но не снимая ботинок и шляпы, я лениво взялся за газету. Я сидел на лужайке, поджав ноги, и просматривал заметки, сначала одну, не особенно интересную, о завершившейся накануне гонке Тур де Франс, потом, неторопливо разгладив большие шуршащие листы, прочел еще несколько статей из культурной жизни, рецензию на какой-то концерт, после чего перешел к телепрограмме. Я обратил внимание на то, что медленно, исподтишка, коварно, но неизбежно пространство, отдаваемое для программы телепередач, расширяется. Лет десять назад газеты оставляли им страничку, последнюю, реже предпоследнюю, потом программа захватила две страницы, просочилась на три, четыре, иногда на всю тетрадку. Весьма возможно, что в будущем телепрограммы, загнанные пока в конец газет, продвинутся вперед, в начало, займут потом все место и оставят здоровой части выпуска узкий столбец, единственное пространство, где будут обсуждаться события в мире.

Я сложил газету и улегся голой спиной на траву. Солнце припекало опущенные веки, лицо, грудь; ткань брюк нагрелась и под ней горели ляжки, в конце концов я зацепил большими пальцами ног задник ботинка и стянул сначала один, потом другой. Ляжки горели; я, не садясь, расстегнул брюки, выгнулся, брюки сползли, и я их положил на траву. Без единой мысли в голове я лежал в трусах минут десять, потом сел — жара усиливалась. Пинг-понг под деревом закончился, женщина теперь сидела на каменной скамейке и снимала носки, чтобы ступни дышали (вид у нее был довольный, муж, кажется, ушел искать одежду). Я встал. Кроме шляпы, на мне были трусы, обычные, достаточно просторные, без карманов, типичные американские трусы, которые при случае сходят за плавки — на этот счет беспокоиться не приходилось, наряд мой был вполне пристойным. Я снял трусы. Я чувствовал, как по вискам стекают капли пота. Я не шевелился. Прохладней не стало, мало что изменилось. Оса пожужжала у меня перед лицом и улетела. Хотелось смазать кремом плечи и верхнюю часть груди, где покраснела кожа. Японка, сидевшая неподалеку, скрестив ноги, теперь что-то писала. Она подняла затуманенные мыслью глаза, задумчиво задержала взгляд на моем паху и принялась за следующую фразу. Вполне возможно, девушка занималась естествознанием. Я кинул на траву скомканную тряпку, в которую превратились мои трусы, снял шляпу и аккуратно присоединил ее к другим вещам. Потом, нагишом, отправился к озеру.