Фотографирование и проч. игры - страница 16

Дядя, посвистывая, распаковывал и раскладывал на земле, на подстеленной клеенке, провизию, племянник скучно жевал яблоко. Дядюшка подмигнул: пойдем, мол, и мы искупнемся. И заковылял по песку, племянник поплелся за ним. Они взяли в сторону от того места, где девица оставила свою одежду, дядюшка разделся, отстегнул протез и поскакал в воду; племянник стянул рубашку и уселся на песок, все поглядывая вбок. Инвалид рухнул в воду, фыркнул и поплыл, сильно загребая руками; племяннику видно было, как девица выходила из воды, во рту у него пересохло. Кожа ее блестела, плавки и лифчик казались лишь двумя узкими и тонкими полосками, пока она вытирала поочередно крепкие короткие ляжки, сгибая то одну, то другую ногу. Потом она закинула полотенце на плечо и помахала юноше рукой. Он вяло махнул в ответ. Она шла к нему, улыбаясь, морща веснушчатый носик; дядюшка выползал на берег, подтягиваясь на сильных руках; потом он сел в мелкой воде, прихлопывая себя ладонью по сильной шее и плечам. Девица опустилась рядом с племянником: что ж ты не купаешься? Не хочется, был ответ. Она молчала. Юнец глянул на нее украдкой, заранее покраснев, она с выражением страха и жалости, как на раздавленную собаку, смотрела в сторону берега — дядя скакал к ним на одной ноге, а розовая его культя, сморщенная на конце, сильно моталась. Девица встала и побрела к машине.

Во время завтрака дядя по-прежнему шутил, ухаживал за нею, не замечая, казалось, ее меланхолической задумчивости. Он предлагал ей и то и это, она же лишь раз вяло откусила от бутерброда с колбасой да покрутила в руке помидор. Она поднялась на ноги с явным облегчением, когда племянник, выручая их обоих, предложил ей его и дядю сфотографировать, — этот самый кадр он и проявил уже, сохранивший навсегда ее тайное присутствие по другую сторону объектива: здесь они, там она.

Собрались опять в дорогу. Племянник был отсажен назад с тем, чтобы освободить впереди место для юной леди. Дядя все поправлял ей сиденье, проводя невзначай по плечу рукой и неутомимо болтая, племянник же не мог насмотреться на белую полоску на ее шее там, где кончалась стрижка и вился легкий светлый пух. Дядюшка развивал планы их дальнейшего путешествия и (племянник не успел как следует разглядеть) положил ей руку на колено. «Да не надо же вам», — пролепетала она жалостливо, по-бабьи, и ее румяные щеки сделались свекольными.

В Риге они распростились у памятника Райнису: у нее вдруг обнаружились какие-то неясные дела. Дядя уж не свистел, выводя машину прочь из города, гоня ее по трассе. Он молчал, лишь изредка постукивая рукой по своей деревяшке… Появление девицы на пленке было необъяснимым.

Пожалуй, впервые парень желал бы во что бы то ни стало вернуть негативному изображению его изначальный вид: пусть черное будет черным, пусть белое станет белым. Но для этого, знал он, требуется специальное устройство, новое оптическое преобразование, но фотоувеличителя у него нет и невесть когда будет. И он с выступившими на глазах слезами вглядывался в маленький кадрик, дрожащий в его руке: алел песок, просвеченный красным фонарем, будто окрашенный печальным закатом, и смуглое женское тело розовело тоже. И помимо жаркого юношеского тока крови испытывал племянник и волнение от какой-то неясной догадки, которая рано или поздно приходит каждому художнику: что проявление пленки — вовсе не техническая стадия обработки материала, но проявление неведомого замысла, существующего в мире или таящегося в глубине воображения.

Свернув пленку трубочкой, он воровски сунул ее в карман, вытер руки, выключил фонарь. В комнате дядя и старуха сидели у телевизора. Балет кончался, начинались новости. Дядя кивнул ему и взглянул на часы: закончил? Угу, ответил племянник и сел на стул. Дядя подвинул ему чашку чая, блюдце с куском торта. Надо было ехать домой. Но племянник сидел, уставясь на экран. Там, как повелось со времен последнего русского императора, боролись за разоружение Старуха слушала неподвижно, морщинистая, расползшаяся, предпочитающая ничего не помнить с той поры, как она перестала быть счастлива. Одноногий инвалид, которого соседки считали завидным женихом, жевал ус. Пленка лежала в кармане, дядюшке о ней племянник никогда не скажет, и юноша не знал, куда девать нескладные руки и слишком большие ноги. Телевизор светился. Чай остывал. До закрытия метро было время, и оставался недоеден торт.