Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна. - страница 7

). Авторъ этого сочиненія пріобрѣлъ извѣстность какъ горячій защитникъ того же принципа децентрализаціи и мѣстной свободы, который составлялъ задушевную цѣль всѣхъ стремленій и научныхъ занятій Токвиля. Родо не только считалъ, подобно Токвилю, децентрализацію необходимымъ условіемъ для установленія свободы, но и единственнымъ средствомъ для достиженія въ будущемъ величія со стороны Франціи, которая по его мнѣнію низко пала. Глубокій интересъ къ вопросу о централизаціи и ея историческому развитію во Франціи навелъ какъ Токвиля, такъ и Родо на изученіе старой монархіи и ея борьбы съ феодальными остатками мѣстной самостоятельности; но если знаменитый авторъ «Демократіи въ Америкѣ» при этомъ держится на строго научной почвѣ, и у него только изрѣдка пробивается элегическое сожалѣніе о погибшемъ строѣ, заключавшемъ въ себѣ среди феодальныхъ развалинъ зародыши свободныхъ учрежденій, Родо увлеченъ тенденціей за предѣлы научнаго безпристрастія, и, смѣшивая рутинную и эгоистическую привязанность къ привилегіямъ, сохранившимся отъ феодальной раздробленности, съ стремленіями къ свободѣ и мѣстному самоуправленію, нерѣдко подаетъ руку писателямъ-легитимистамъ, которые проводятъ мысль, что революція была гибельна для свободы, ибо разрушила учрежденія, заключавшія въ себѣ богатые задатки для развитія политической и мѣстной свободы.

Послѣ выхода сочиненія Токвиля о «Старомъ порядкѣ», интересъ къ этому предмету еще болѣе усилился и вызвалъ нѣсколько изслѣдованій въ томъ же направленіи. Укажемъ на сочиненіе Буато{5} о «Состояніи Франціи до 1789 года», вышедшее въ 1861 году, авторъ котораго старается, по слѣдамъ Токвиля, прослѣдить развитіе централизаціи при старомъ порядкѣ и описать ея органы и учрежденія, но съ большимъ сочувствіемъ къ ней, доказывая, въ противоположность своему предшественнику Родо, несостоятельность историческихъ учрежденій, сохранившихся до XVIII вѣка. Особенное значеніе имѣютъ, кромѣ того, въ сочиненіи Буато тѣ главы, въ которыхъ авторъ подвергъ тщательному изученію, на основаніи статистическихъ данныхъ, состояніе духовенства и религіозныхъ корпорацій во Франціи при Людовикахъ XV и XVI.

Изученіе французскаго общества передъ самой революціей, его политическихъ идеаловъ и стремленій, его надеждъ, жалобъ и требованій, составляетъ предметъ сочиненія Шассена о «Духѣ Революціи» {6}). Авторъ его задался мыслью охарактеризовать Францію наканунѣ революціи съ помощью инструкцій и полномочій, данныхъ избирателями депутатамъ, отправлявшимся въ собраніе генеральныхъ штатовъ; но онъ не ограничился этимъ, а частыми отступленіями объясняетъ различныя черты французскаго народа и правительства, отразившіяся потомъ на ходѣ самой революціи, напр., пренебреженіе къ индивидуальной свободѣ, вліяніе мелкой провинціальной интеллигенціи — стряпчихъ, нотаріусовъ и т. и. — на простой народъ и пр. Наконецъ, мы считаемъ необходимымъ упомянуть о спеціальномъ сочиненіи, о «Провинціальныхъ собраніяхъ при Людовикѣ XVI», Леонса де-Лаверня, пріобрѣтшаго извѣстность своимъ изслѣдованіемъ о вліяніи революціи на положеніе французскаго земледѣлія. Сочиненіе Лаверня, написанное на основаніи протоколовъ этихъ провинціальныхъ собраній, чрезвычайно поучительно, во-первыхъ потому, что очень наглядно рисуетъ экономическое состояніе провинцій и недостатки мѣстной администраціи; во-вторыхъ, представляетъ въ новомъ свѣтѣ привилегированные классы наканунѣ революціи — ихъ либерализмъ, готовность къ жертвамъ и охоту заниматься мѣстной администраціей. Неудивительно, что авторъ увлекся привлекательной картиной, имъ нарисованной, и слишкомъ поддался вѣрѣ въ жизненность и способность къ улучшенію стараго режима.

Подъ вліяніемъ такихъ изслѣдованій прежнее пренебреженіе къ историческому способу объясненія, прежнія догматическія или полемическія воззрѣнія на революцію должны были все болѣе и болѣе уступать мѣсто болѣе строгому, научному методу. Не въ однихъ только спеціальныхъ сочиненіяхъ стало проявляться желаніе пролить свѣтъ на революцію посредствомъ изученія старой Франціи, но самые историки революціи все болѣе и болѣе проникались убѣжденіемъ въ необходимости завязать историческую нить, прерванную ихъ предшественниками, и искать точку опоры для своего изложенія не въ догматическихъ и политическихъ принципахъ, а въ генетическомъ методѣ изложенія. Если первые историки революціи исходятъ изъ мнѣнія, что революція порождена злоупотребленіями, промахами и даже преступленіями правительственныхъ лицъ эпохи Людовиковъ XV и XVI, и довольствуются тѣмъ, что въ видѣ введенія къ своему разсказу нѣсколькими рѣзкими штрихами набрасываютъ картину финансоваго кризиса, придворной расточительности и аристократическихъ предразсудковъ, то слѣдующіе за ними историки даютъ все болѣе и болѣе мѣста этому введенію и захватываютъ все глубже и глубже явленія, вызвавшія революцію и опредѣлившіяся ходъ и характеръ. Интересно, напр., сравнить краткій очеркъ «нравственнаго и политическаго состоянія Франціи въ концѣ XVIII в.», съ котораго Тьеръ начинаетъ свое изложеніе французской революціи, похожій скорѣе на завѣсу, скрывающую отъ нетерпѣливаго зрителя начало захватывающей драмы, чѣмъ на историческое введеніе — съ тѣмъ тщательнымъ научнымъ изслѣдованіемъ, съ помощью котораго Зибель подготовляетъ читателя къ пониманію изучаемаго имъ переворота. Не довольствуясь сжатымъ, но чрезвычайно поучительнымъ описаніемъ экономическаго состоянія, поземельной собственности и администраціи наканунѣ революціи, Зибель разсматриваетъ ее какъ звено въ величественномъ историческомъ процессѣ, общемъ всей западной Европѣ, начиная съ эпохи реформаціи. Такой пріемъ, конечно, совершенно понятенъ со стороны ученаго, вышедшаго изъ школы, воспитанной на философіи и привыкшей къ универсальному пониманію явленій и въ то же время къ критическому объективному методу; онъ вполнѣ естествененъ со стороны иностраннаго историка, не принадлежащаго ни къ одной изъ партій, спорящихъ изъ-за наслѣдія революціи; но подобное явленіе встрѣчаемъ мы и среди французской исторіографіи, если сопоставимъ раннихъ историковъ революціи съ позднѣйшими. Мы замѣчаемъ желаніе справляться съ исторіею, или ссылаться на нее даже у такихъ писателей, которые — по своей ближайшей цѣли или по характеру своего ума — склонны къ догматическимъ разсужденіямъ и отвлеченнымъ пріемамъ. Очень поучительно въ этомъ отношеніи сочиненіе Кине и сравненіе его пріемовъ съ пріемами Мишле, съ которымъ у него такъ много общаго въ политическихъ убѣжденіяхъ и въ основномъ взглядѣ на революцію. Мишле, какъ извѣстно, написалъ средневѣковую исторію Франціи, которую во многихъ отношеніяхъ можно назвать классической; онъ обладаетъ необыкновенною способностью вживаться въ эпоху и посредствомъ богатаго воображенія воспроизводить ее передъ читателемъ во всемъ ея историческомъ колоритѣ; тѣмъ не менѣе, когда онъ приступилъ къ эпохѣ революціи, онъ такъ увлекся ею, что все прошедшее Франціи задернулось передъ нимъ какъ бы густою завѣсой; если онъ касается его, то только для того, чтобы показать всю противоположность его принциповъ жизненному духу новой эры. Онъ говоритъ, напр., о христіанствѣ, какъ о религіи до-революціонной Франціи; революція, по его мнѣнію, исходитъ изъ началъ, діаметрально-противоположныхъ тому, что онъ считаетъ сущностью христіанства. Совершенно иначе смотритъ Кине на связь революціи и начавшагося съ нея историческаго періода съ до-революціонной эпохой. Конечно, на него въ этомъ отношеніи имѣло сильное вліяніе разочарованіе революціей 1848 года и трагическая судьба второй республики, завершившаяся въ промежутокъ между сочиненіями двухъ друзей. Кине обратился къ изученію первой революціи не для того, чтобы съ юношескимъ энтузіазмомъ Мишле ее идеализировать, а чтобы «открыть и познать, почему столько и такихъ безмѣрныхъ усилій, столько принесенныхъ жертвъ, такая чудовищная трата людей оставили послѣ себя такіе еще несовершенные и уродливые результаты»? Его отвѣтъ заключается въ томъ, что главная вина на сторонѣ старой Франціи.