Фрося и Пестрянка - страница 11

Когда Фрося сидела на крыльце школы, мысли ее были светлее. Здесь она не была уже так одинока. Во-первых, она ужасно любила смотреть на зеленую мягкую травку у крыльца; во-вторых, ее занимала оживленная жизнь двора Гобзина, которую Фрося могла наблюдать в открытые ворота.

Хозяйственная суетня Акулины Мироновны, ленивая ходьба по двору то за тем, то за другим дворника Ахмета, беготня то играющих, то помогающих матери Анюты и Кати — все занимало Фросю. Поставь ее саму среди этих хлопочущих людей, она бы, может быть, смутилась и оробела; но издали эта чужая суетня и хлопотливость были приятны ее детскому наивному любопытству.

Не совсем одинокой чувствовала она себя и из-за лошадей, которых выпускали пастись на лужайку, — она как-то необыкновенно сжилась с этими кроткими работягами и даже иногда украдкой, когда этого никто не видел, подбегала к ним и робко трогала их влажные, мясистые морды. Лошади только приветливо шлепали отвисшей нижней губой, с седыми редкими волосами, и помахивали хвостами.

А главное, полное одиночество Фроси исчезало на крыльце, благодаря Пестрянке. Когда эта цепная, тощая собака, вытянув цепь на всю ее длину, садилась на задние лапы в самых воротах и смотрела своими бесконечно кроткими, исстрадавшимися, почти человеческими глазами на Фросю, Фросе казалось, что это единственное существо, которое понимает ее вполне. Подолгу сидели обыкновенно девочка и собака в нескольких саженях друг от друга, неподвижно смотря друг на друга. Пестрянка иногда начинала нежно, кротко и ласково повизгивать, а Фрося почти шепотом говорила протяжно:

— Собачка… собачонка, соба-ака!..

Подойти к Пестрянке, войти во двор Гобзина, этого страшно сердитого и богатого Сидора Петровича, Фрося бы никогда не решилась. Особенно после того, как она заглянула во двор на играющих Анюту и Катю, и это заметил сам Гобзин. Он ничего не сказал тогда, но так обругал, придя в школу, Матрену за то, что ее девчонка сует всюду нос, что бедная сторожиха целый день плакала и пригрозила Фросе: ежели она без нее сунется куда-нибудь дальше крыльца, то она ее выпорет.

С тех пор Фрося точно прилипала в погожие летние дни к крылечку школы. Прилипла она и сегодня к нему. Долго, долго она сидела на нем неподвижно, съежившись. Сегодня ей не везло. Лошадей не было: на одной уехал в город Гобзин, другая возила сено. Да и Пестрянка не выглядывала из конуры, должно быть, спала в ней. Ахмет не проходил по двору. Акулина Мироновна и девочки тоже еще спали. Одна была Фрося на крыльце, совсем одна, да кроме того еще и голодна. Даже травка не радовала ее своим видом. Она сидела и прислушивалась к тому точно неслышному, но ясному нытью, которое саднило ей пустой желудок. Точно из него что-то тянули и не могли вытянуть. У Фроси даже голова слегка закружилась.

Она почувствовала легкую тошноту. Все это уже было ей привычно, знакомо. Девочка решила только про себя, что скоро придет время забиться в классную комнату и плакать. Губы ее все судорожно подергивались; горькая слюна скоплялась в их углах, и во всем существе Фроси было так пусто, так безысходно пусто: ни кусочка хлеба, ни лошадей, ни Пестрянки…

Губы девочки подергивались с особенною силой…

В самой глубине леса, в густом ореховом кустарнике, лежала волчица. Пять ее детенышей привалились своими маленькими телами к ее животу. Она родила их несколько недель назад, в самом начале июня. Около двух недель они были слепыми и больше ползали по мягкому мху, чем ходили. Когда они приподнимались на своих нетвердых лапках, то покачивались и слегка дрожали. Но теперь их светлые, буро-желтые глаза смотрели ясно и весело вокруг; ноги окрепли, и они начинали уж бегать, возиться и добродушно задирать друг друга. Утомившись этой возней, они, по привычке, приваливались к поджарому животу матери.

Теперь у волчицы было меньше молока, чем раньше, но зато волчата питались уже не одним только молоком. Иногда волчица приносила им загрызенную землеройку, барсука, полевую мышь, и, прежде чем покормить своих детенышей, тщательно перегрызала тонкие кости пойманных животных. Волчата, приподняв одно острое ухо кверху и подогнув лапку, смотрели с возрастающим любопытством и жадностью на то, как их мать, точно давясь и вытягивая мохнатую шею, готовила им пищу. Они бросались на вкусную еду, даже начинали слегка рычать, погружая свои уже крепнущие зубы в более крупные кусочки мяса и костей. Когда они сосали молоко матери с сонно-блаженными рожицами, с ними этого не было: они тогда казались тихими и кроткими, как ягнята.