Галлюцинации - страница 6

Катя села, поздоровалась с ним, взяла пластмассовую вилочку, и воткнув ее в миску, начала вращать, наматывая лапшу. Бэвэлиус положил листок на стол и попросил нас отвернуться на несколько секунд.

Катя протянула ко мне ладонь и закрыла мои глаза. Бэвэлиус писал с сухим скрежетом авторучки о бумагу. В соседнем купе послышались крики младенца.

На глазах у меня лежала теплая ладонь Кати, отчего темнота становилась теплой, словно дышала рядом с моим лицом и я перехватывал это дыхание. Чей-то маленький рот за стенкой купе вовсю звал кого-то прерывистым воплем в пустоту. Поезд качнулся, оторвав Катину ладонь от моего лица, и я увидел тусклый полузакрытый свет нашего купе. Он держал нас в своем кулаке, боясь примять, и нес куда-то, чтобы кому-то открыть, как я однажды принес Кате жука. Это был необыкновенно красивый майский жук, он царапал Кате спину, и если бы я не раздавил его, он разорвал бы ее на куски и улетел, взмахами крыльев расплющив ее тело, размазав ее тело в воздухе и растворив этот самый воздух до оглушающе черной пустоты. Когда от тебя не останется ничего, кроме крика.

Когда я открыл глаза, была тишина. За окном я увидел ночь. Поля, леса смешались в единый комок темноты, куски которого залетали с ветром в приоткрытое острое как бритва окно.

Тишина шипела. Я был один.

Я посмотрел на поцарапанную ладонь. Я облизал проступившую кровь. Но проглотил не сразу. Кровь растаяла на языке, но у нее не было вкуса. Она была теплой и жидкой, как свет.

Спальные полки пустовали. Мой чемодан лежал на сидении напротив, он был открыт, он был пуст. Он был огромен.

Обшивка чемодана из антропоморфных кривых узоров на тускло-зеленом фоне оказалась занавеской, отодвинув которую я залез внутрь. Чемодан оказался гораздо глубже, чем говорила моя жена.

Занавески открыли темный узкий туннель, похожий на кроличью нору из Алисы В Стране Чудес. Я забирался в него все дальше и полз, цепляясь локтями за стенки, пока свет купе не превратился в желтоватую точку позади меня. Света не было, но туннель расширился, так что я мог стоять в полный рост. Я стал танцевать, размахивая руками и ногами, которых не видел. Я только слышал свое учащенное дыхание, которое с каждым выдохом оказывалось вдали от меня. Оно было так далеко, что даже если бы я взял билет на поезд до него, то приехал бы через несколько тысяч лет. И я исступленно танцевал, пока из носа не хлынула кровь, пока громкий шорох где-то внутри моих ног не взорвался аплодисментами сотен рук, пока мои волосы не потекли вниз по вискам, по плечам, по груди и животу, став Катиным голосом, который пел, забираясь ко мне в рот и бурля, как вулканическая лава, то стекая в желудок, то выплескиваясь обратно.

В моем животе был ребенок, и он танцевал. Вокруг меня была пустая податливая темнота, которую я сжимал двумя пальцами и лепил, словно из пластилина, белого как оболочка Вселенной, из одного небольшого комочка, миллиарды вариантов лиц, стремящихся к самому Началу, безуспешно стремящихся к Катиному лицу, океан всевозможных лиц плескался между моих пальцев, но так и не становясь тем, что я задумал слепить. Я ослеп. И окончательно исчерпав треугольники танца, вращавшиеся по кругу, замкнутом в пересекающихся плоскостях двух перпендикулярных квадратов, я стал неподвижен.

Дыхание возвращалось ко мне со скоростью света, и вскоре я дышал на что-то твердое, что преградило мне путь. С дыханием пришли и руки, которыми я нащупал чертов выключатель и зажег свет.

Из лампочки потекло. Но первые несколько минут я чувствовал только боль, сжигающую глаза. Боль проснулась в колене, в ребрах. И мне снова пришлось танцевать. Танго с невидимой рекой, огромной как Волга или Амазонка, крохотный ручеек которой, размером с нейроновую нить, швырял меня от стены к стене, ломая каркас из костей, выворачивая раны, из которых кусками вылетало ненужное мясо и падало, засохнув, на пол, изъеденный термитами. Глаза как и все тело постепенно привыкли к комнатному освещению.

Вместе с болью в меня начали попадать различные мысли, вроде той, что в комнате находились еще люди, и они были возмущены моим танцем до того, что стали меня ловить, а также пинать и бросать в меня тяжелые предметы вроде стульев и ведер, наполненных снегом.