Газета Завтра 1092 (43 2014) - страница 36

Почему?

Утонченность - симптом исчерпанности, умирания культуры. XIX век, 70-е годы. Не случись этой истории в жизни, её следовало бы придумать. Чайковский намеренно иль провиденциально едет в Баварию, в небольшое королевство, где правит Людвиг. Король-романтик, безумный Людвиг. В амальгаме зеркала среди интерьеров в неоготическом стиле он видит себя Лоренцо Медичи. Но мир далек от Возрождения. Прошли века, мир изменился, обуржуазился, мир ускользает из-под ног, подобно тому, как ускользает вода в Гроте Венеры из-под ладьи под громоподобные раскаты "Тристана" Они встретились, Чайковский и Людвиг. Композитор во власти горестно-драматических всплесков темы Одетты, грустных нот раскаяния Зигфрида. Людвиг - в очарованности "Зигфридом" Вагнера. Зигфрид-идиллия. Тогда как Бисмарк железной рукой уже корежит границы земель, создает пан-Германию. Конец высокомерию эстетизма, удалению от обычной жизни человека.

Романтическая мечта и жестокая реальность.

Они здесь, на пороге. Каплей упали в интродукцию. Плещутся в лейтмотиве мелодии, подобно перу на гребне волн. Вся - грусть, вся - тоска, вся - прощание с эпохой, "Когда возвышенные чувства,/ Свобода, слава и любовь/ И вдохновенные искусства/ Так сильно волновали кровь". Лебединая тема балета - тема Одетты - это дивное пение любви из глубины веков. К финалу балета тема драматизируется crescendo, сливается с гневом разбушевавшейся стихии. Частокол молний в решето превращает воды. Озеро выплёскивается, разливается из береговИ будто бы эхо доносится: голосов, шныряния лодок среди зарослей камыша в поисках ли тела короля Людвига? тела ли принца Зигфрида? Клекот лебедей, шум распростёртых крыльев заглушают ночь Блеск перламутра искрится над озером.

"Лебединое озеро" - шедевр Петипа-Чайковского. Петипа - вершитель русского Императорского балета, с ума сводящая роскошь которого являла эмблему России. Чувства тонкие, но уставшие, культ возвышенного ничегонеделания взращивались, воспитывались в том числе в ложах Императорского Мариинского театра где воздух сине-серого цвета, как воздух в сцене "лебедей". Есть в созерцании его какая-то неустойчивость, призрачность мраморных статуй Летнего сада, полубредовость состояния белых ночей. И можно только догадываться, умозрительно воссоздавать картину, как однажды лебеди в ночи вдруг разом взметнулись с озер Петербурга и заметались, ломая крылья о стекло пред окнами Царскосельского дворца. Понадобились годы. "Лебединое озеро", гимн неге и гедонизму, готовый вот-вот рассыпаться в крошку, вновь заявил о себе во всем парадном блеске могущества и красоты Империи. И если Петипа внес в балет "белой" Империи изящество и шарм, то Григорович, вершитель балета "красной" Империи мерцания божественности Петипа-Чайковского скрепил Духом. Стальным, как русский ХХ век.

В этом мире абсолюта Духа "Лебединое озеро" - не сказка в орнаменте из мишуры о дивной девушке печальной. Но - рождение романтика, посвящение в рыцаря Духа. Из принца, баловня судьбы - в героя, в Зигфрида. Из сытости, довольства, праздничности дворца - на дикое, пустынное озеро. Звучание музыки к балету, полной контрастов, пронзительности до истерики, Григорович выводит к высотам Шестой симфонии, к исповедальности.

"Классический танец". Всякой другой форме он сознательно предпочитает искусственную форму танца, довольно странную на вид. На кончиках пальцев, с выворотными ногами, в коротких лифах, с туго затянутыми в корсет фигурами и со строго установленной системой движения, жестов, поз. Григорович "классический танец" сознательно переводит на язык "классической кантилены". В хореографии "Лебединого озера" маэстро отказывается от жанровых, бытовых, пантомимных сцен, пусть милых, но виньеток пасторали. Ибо на фоне великого в трагичности своей постижения Духа сентиментальность чувств - какая-то пародия. Дух больше души. Страдание Одетты, возведенные в культ красоты, есть постижение Бога. Влечение Зигфрида к Одетте - путь к духовности. Изнеженность, ахи-вздохи жалостливости, чувственность "Данаи" - весь этот декаданс Григорович отвергает, как недостойные духа человека. И возвращает балет в поэтику романтизма, где от разреженности воздуха перехватывает дыхание. "Я верю в таинственную силу, - словно повторяет маэстро вслед за Людвигом, - которая значительно больше, чем индивид".