Газета Завтра 433 (11 2002) - страница 15

Это была первая половина 91-го года, последнего года существования СССР. Мы говорили с Баклановым на политические темы, он был откровенен со мной, пускал меня в "заповедники" своих политических представлений и замыслов. Когда мы возвращались из очередной поездки и он на своей машине "подбрасывал" меня к дому, я слышал его отрывочные телефонные переговоры с Пуго, Болдиным, Крючковым, Язовым. По характеру тех реплик, что звучали в автомобильном салоне, я ощущал приближение рокового, трагического рубежа. Не зная о существовании ГКЧП, страстно желал его, как и многие близкие мне по мироощущению люди, торопил его. Побуждал слишком, на мой взгляд, медлительных партийных и военных лидеров встать на защиту величайшего государства мира. "Слово к народу", к написанию которого был причастен, я обсуждал с Олегом Дмитриевичем Баклановым.

Помню нашу поездку на ядерный полигон на Новую Землю, где Бакланов, а также начальник Генерального штаба, главнокомандующий флотом, специалисты по ядерному оружию осматривали "северный полигон", исследовали его готовность для возобновления подземных ядерных испытаний. Помню наш полет на вертолете над зеленым, сочным морем с остатками сахарных льдов. Из иллюминатора мы вдруг увидели плывущую в море белую медведицу и двух медвежат, которые плыли вместе с ней. Бакланов попросил летчика сделать круг, и вертолет несколько раз обошел этих плывущих, прекрасных зверей. Мы гуляли с Олегом Дмитриевичем по краю гранитного фиорда. У наших ног плескалось море. На волнах качалась белая выскобленная волнами доска. То приближалась к берегу, то ее относило вдаль. Она казалась остатком какого-то корабля, который потерпел крушение. На этой доске, как на скрижали, были написаны мольбы и заветы исчезнувшего экипажа. Теперь я понимаю, что экипажем были все мы, в том числе и я, и Бакланов. Эти мольбы и заветы до сих пор раздаются и срываются с наших уст.

Во время ГКЧП, трех страшных дней, я не мог повидаться с Олегом Дмитриевичем, хотя страстно хотел это сделать. Несколько раз звонил его помощнику, прося о встрече. Хотелось узнать истинную подоплеку событий. Хотелось, если бы это было возможным, протянуть ему руку помощи, оказаться в эти грозные дни рядом с ним. Помощник каждый раз отвечал, что это невозможно: то Бакланов находился на закрытых совещаниях, то покидал Москву и улетал на юг в Форос. Ни 19, ни 20, ни 21 мне так и не удалось с ним повидаться. Потом наступило ужасное 22-е, эти бесконечные трансляции неистовавших депутатских сборищ. Крики радости при известиях об аресте очередного члена ГКЧП. Известие об убийстве Пуго. Ликование, когда возвестили, что захвачен Крючков. Среди этого рева и восторга я вдруг услышал, что арестован Олег Бакланов. Мне было больно, ужасно. И вдруг в моем редакционном кабинете раздался звонок баклановского помощника: "Ты хотел повидаться с Олегом Дмитриевичем? Приезжай." "Разве он не арестован?" "Нет, находится в своем кабинете." Я отложил все дела и двинулся по покоренной, захваченной демократами Москве. Меня узнавали на улицах, мне грозили, некоторые пытались плевать в меня. Но я двигался в ЦК, в эту опустевшую цитадель, оставленную ее защитниками, оставленную ее многочисленным гарнизоном. Охрана на входе проверила мои документы, не задержала, и я поднялся в знакомый кабинет. Он был все такой же простой, просторный, с длинным дубовым столом. По нему, как затравленный зверь, невыбритый, с расстегнутым воротом рубашки, без обычных посетителей — без генералов, героев Космоса, разведчиков и инженеров — ходил Олег Бакланов. Работал аппарат, который резал, изжовывал, превращал в труху какие-то документы. При встрече мы обнялись. Я задал ему всего несколько вопросов, связанных с происшедшим. Было видно, что катастрофа необратима. На прощание мы поцеловались, и он сказал мне: "Подумайте, может, вам лучше в это время лечь на дно." Через несколько часов он был арестован и доставлен в "Матросскую тишину". Но этот арест, вместо того, чтобы повергнуть меня в депрессию, сломать, заставить отступить, напротив, пробудил во мне ответный протест, импульс мощного сопротивления. Я оставался один на свободе. Все мои друзья оказались в казематах, в темницах. Все недавние союзники, которые исповедывали мой "советский символ веры", куда-то исчезли. Наша небольшая редакция, редакция газеты "День", осталась один на один со свирепствующей , злой, беспощадной демократической армадой , которая требовала для нас казни и истребления.