Газета Завтра 462 (40 2002) - страница 44

На открытии памятника Пушкину в Москве сенсацией была не речь Достоевского, а отсутствие Толстого. Он не понимал торжества. Пушкин был не богатырь, не полководец, не святой. Человек более чем легких нравов, умерший на дуэли при покушении на жизнь другого человека. "Примиренчество" в искусстве, осуждаемое Писаревым, вырождается в избыточность описаний времени и места — именно в этом суть претензий Толстого к Пушкину, Гоголю, к своей прозе.

Она любит молодого прекрасного француза; тот, конечно, ничтожество, но ведь это почти всегда так; но в момент любви — на какой-то миг — равный ей, и — достойный; но она говорит: “...я буду век ему верна”.

Пушкин вставил в "Онегина" строчки Чаадаева: "Уж я с другим обручена! Уж я другому отдана!" из его поэмы "Рыбаки" (слова Екатерины Александровны Щербатовой, "прекрасной кузины", обращенные к Чаадаеву) — ребяческая шутка, а вот ведь как обернулось. Платонов пишет: "Пушкин считал, что краткая, обычная человеческая жизнь вполне достаточна для свершения всех мыслимых дел, для полного наслаждения всеми страстями.

Одновременно возвращая "наслаждение" в Русский Канон; аскетизм — неполнота жизни. Дуэль была самоубийством, ему не нужна такая верность.

Непонимание Толстым Пушкина, Чеховым Писарева объяснено Федоровым: люди в отдельности не могут быть мудрецами. "Непонимание" Пушкина Писаревым оказалось более плодотворным, чем понимание пушкинистов, и нашло свое окончательное разрешение в формуле Платонова: поэзия Пушкина объединила разные нужды человеческой души.

Писарев: "Голод и холод! Этими двумя простыми причинами объясняются все действительные страдания человечества, все тревога и его исторической жизни, все преступления отдельных лиц, вся безнравственность общественных отношений". То есть источник зла — не в общественном устройстве, не в природе человека, а вообще в природе. Федоров дополняет: в ней господствуют законы случайного блуждания, ведущие к вырождению и вымиранию, они и есть главный источник зла.

Наше солнце медленно, но меркнет. Звезды, внезапно или медленно, угасают. Истощение земли, истребление лесов, извращение метеорологического процесса, проявляющееся в наводнениях и засухах — грозные свидетельства. "Но кроме своего медленно, постепенно наступающего конца мы не можем быть уверенными, что землю, эту песчинку вселенной, не постигнет какая-либо внезапная катастрофа. А между тем земля, быть может, единственная носительница спасения мира, а прочие миллионы миров — только неудачные попытки природы" ("Записка", ч.II). Самое большое чудо — что мы еще живы. Но где-то далеко есть тайное место. Там сидит невежда и старосветский помещик, пьет чай из самовара. Читает вслух: "Граф Виктор положил руку на преданное храброе сердце и сказал: "Я люблю тебя, дорогая!" Наша Вселенная — пылинка на его пятке.

Когда он допьет третью чашку и встанет — наступит конец света.

Если разгадать структуру его души, можно пытаться влиять на ход истории. Четвертая чашка продлила бы жизнь Вселенной на несколько миллионов лет. Уже установлено, что чай — с малиновым вареньем. На чашке нарисован цветок. Если бы не туман, можно было бы разглядеть другие детали. "Наше положение безнадежно",— говорит чеховский герой по фамилии Астров.

"Заключения русского ума,— пишет Вирджиния Вулф,— неизбежно имеют привкус исключительной грусти". "Я люблю. Но я знаю — чего хочу, то невозможно тут, и сердце мое не выдержит. Ты знаешь, как тяжело мне сейчас?"— говорит платоновский герой ("Невозможное"). "Потом он лег на пол, положил голову на дрова и умер".

В "Доме с мезонином" (1896) чеховский герой говорит: "Проходят сотни лет, а миллиарды людей живут хуже животных, только ради куска хлеба; голод, холод, животный страх, тяжкий, невыносимый труд, "точно снеговые обвалы", — вот настоящие причины болезней; если бы мы сообща, миром искали бы правды и смысла жизни, правда была бы открыта очень скоро ("я уверен в этом"), и человек избавился бы не только от болезней, но и от самой смерти. Кажется, что прототип — Писарев; или Федоров.