Газыри - страница 12

Не успели дослушать, как его — уже на городской митинг, там своих ребят оттеснили и оттуда его уже — чуть ли не на руках… герой!

В Верховный Совет избрали еще в Новокузнецке, а дальше пошло-поехало. Даже в октябре девяносто третьего не кем-либо был — переговорщиком. Спроси кого-нибудь, с кем он и о чем договаривался, никто тебе толком не ответит, но чем чаще об этом пытаются рассуждать, тем Тростило все дальше ото всех, все недоступнее.

В Новокузнецке его теперь не видать, хотя в Думе сидит созыв за созывом. Говорят, кто-то из ребят летал отца хоронить — на билет не то что бригадой скидывались, а всей шахтой — и случайно на него наткнулся во Внукове.

— Ты когда домой-то, — спросил, — в Новокузнецк?

А он:

— В Кузню, блин? А хрена ли мне там…

И как загнет, как загнет!

Некогда, говорит, мне, братан: пока спикером не стану — из Думы не вылезу!

Но это, если на нормальный язык перевести, а так, бригадник вспоминал потом, — сплошной мат.

Даже от Павловича, говорит, никогда такого не слышал: что такое с ним, любопытно, в Думе стряслось?

С Павловичем тоже, между прочим, твориться стало что-то мало понятное. Материться почти что перестал, и, хоть явно тяжело ему это дается, все чаще пытается говорить по-книжному, а однажды тихонько произнес даже словечко «эксклюзив».

Даже самый верный его корефан, Ваня-Метла, чуть травму не получил — упал на задницу.

Но поезд уже ушел.

Таков был девиз 44-го драгунского Его Императорского Величества Нижегородского полка.

Сколько раз листал я посвященное его ратным подвигам двенадцатитомное издание, вышедшее в самом начале века, и к своему стыду лишь недавно, буквально три-четыре года назад, разглядел на тисненой коже обложки полковой знак: голубой круг с краем солнца и с лучами внизу, по бокам под ним ветки лавра, а поверху дугою эти слова…

Ну, не знали они, и правда, заката: ни в бою, ни в устройстве мирных дел, а, значит, — не знали заката славы.

Опять приходит на память рассказ девяностолетнего профессора истории Ульянова, эмигранта из Соединенных Штатов, донского казака, с которым довелось увидаться на первом Конгрессе соотечественников в 91-ом году: вспоминал, как он, совсем тогда малец, возвращается с дедом поздним вечером в бричке со свежим сеном в станицу, правит лошадьми, а дед, лежа на сене с трубкой-носогрейкою в руке и поглядывая на звезды в ночном небе спрашивает — мол, как ты думаешь, внучек: что для казака в жизни главное? Не знаешь? И вразумляет: главное для казака это — слава!

Но я не о том, насколько мы опустились, нет.

О другом.

Среди многих подвигов нижегородцев есть один неординарный, о котором давно хотел рассказать именно теми словами, в которых сам прочитал это теперь уже лет тридцать назад, еще в Майкопе, откуда уже потихоньку собирался бежать — как Жилин с Костылиным.

Вот отрывок из главки «В Царских Колодцах», Царские Колодцы — давняя стоянка полка:

«Во время жаркого боя с шапсугами 7 августа 1860 года, в ущелье речки Афипса, один из офицеров Нижегородскаго полка поручик Махатадзе был послан с приказанием к 3-му эскадрону начать отступление. В лощине, покрытой густым кустарником, на него напали двое шапсугов; он изрубил обоих и, поскакав далее, заметил, что невдалеке стояла какая-то женщина с ребенком в руках, а возле нея вертелась маленькая девочка. Возвращаясь назад, Махатадзе увидел труп убитаго им горца и возле него сидевшую девочку; ни женщины, ни другого ребенка уже не было. Девочка, очевидно, была брошена на произвол судьбы. Махатадзе взял ее на седло и привез к своему эскадрону. Все офицеры собрались посмотреть на столь необыкновенную добычу. Девочке на вид было 4 или 5 лет; цветные лохмотья покрывали ее маленькое исхудалое тельце; она была не красива собою; или, по крайней мере, казалась такой под толстым слоем грязи и пыли, свидетельствовавших о долгом скитании по лесам после разгрома родного аула. Она не хотела, или боялась заговорить, не отвечала на вопросы и глядела дикой, испуганной козочкой. С большим трудом добились только, что ее зовут Афизе.