Где ты, бабье лето? - страница 7

— А загорись в нашем конце, и воды взять негде! — воскликнула из толпы женщин черноглазая, еще нестарая, в сбившемся на шею платке Мария Артемьевна. — Это я тебе говорю, Ольга Дмитриевна!

Директорша стояла так же бездельно и беспомощно, и странно, дико выглядело ее нарядное, в разводах, кримпленовое платье.

— Да уж, пруд надо вычистить, скоро и ведра не почерпнешь! — кричали женщины.

Зимина поглядела в их сторону, покивала: «Да, да, вычистим» — и тронула Юрку за руку:

— Подними, Юра, мать, отведи на лавочку к Борису Николаевичу.

Юрий двинулся, взвалил перину на плечо, перевел мать на лавочку. Она и оттуда, как от колодца, смотрела на полыхавший дом, на суету на крыше Бокановых чужим, остановившимся взглядом. Юрка помнил этот взгляд ее на похоронах отца, помнил, как боялся, даже стыдился, что люди осудят мать за спокойствие, и не мог забыть, как выла она потом по-звериному, припав к хлеву.

— Вы, ребята, не теряйтесь, — сказала, подходя, Зимина. — Квартиру дадим, хотите в Центральной, хотите в Редькине — там есть места, для молодых специалистов — там и дадим.

Татьяна не отвечала, огнем горели ее рыжие, без платка, волосы, и все рыжеватое застывшее лицо.

Юрка буркнул:

— А нам все едино.

— А тряпки-то — тьфу, тряпки, — сказала Зимина. — Ты, главное, себя, Таня, не потеряй.

Зеленый дом Бориса Николаевича с мезонином, изукрашенный резными расписными наличниками, стоял настороженно, и по окнам его, как по глазам женщин и детей, метались огненные блики.

— Ой, сгорим — все сгорим! Ветер, ветер-то какой! Да не стой ты, Юрка, делай чего-нибудь, — затрясла его Мария Артемьевна.

Он полез по лестнице на крышу Бокановых, встал зачем-то рядом с Пыркиным, стал принимать ведра. Тут же прыгала, мельтешила розовая рубаха Рыжухина. От двух очередей с ведрами дело пошло быстрее. Алевтина была уже на верхней ступеньке, подавала то Пыркину, то ему — темные волосы залепили лицо, руки так и мелькали. Всякий раз говорила одно: «Держи, Юрочка». И ничего больше. «Держи, Юрочка». Она жалела его, сердце у нее разрывалось, она нагибалась, брала ведро, подавала вверх и опять повторяла: «Держи, Юрочка».

Подошвы сапог сразу нагрелись, и такой жар окатил Юрку, что он неожиданно вылил ведро на себя, дернулся, оглянулся на Пыркина — тот тоже был мокрый.

«Держи, Юрочка. Давай, давай скорее, дочка, Юра чуть не загорелся», — услыхал он и вдруг увидел ниже Женьку — залитое потом лицо ее лаково и красно блестело в огненном свете. «Только приехала, платье нарядное», — подумал он и удивился тому, что подумал. Она сосредоточенно, как машина, принимала ведра и подавала матери. «Трактор. И эта как трактор», — услыхал он в себе голос отца, как говорил тот когда-то про Женьку.

Степан Боканов тряс пустым рукавом, помогая культей своей правой руки, приставлял к крыше доску и кричал снизу: «Не суетись, лей тут, сюда давай!» — и Юрка, сбиваясь с Пыркиным, плескал то на один, то на другой край.

Дым уже опрокидывал их, а пожарной машины все не было.

— Вынесла, вынесла! — раздались возгласы, и толпа колыхнулась в сторону бокановского крыльца.

Баба Кланя, ссутулившись, сходила с крыльца, неся перед собой, над животом, торчащим кукишем, темную икону. Она двинулась вокруг дома, к той стороне, где стоял Юрка, овеваемый удушающим дымом. Шла сосредоточенно, чего-то шептала. Ветер рвал деревья. Шум его, взрывы волнами, плеск воды — и больше ничего. Юрка выпрямился. И вдруг увидел всех, напряженно следивших за Клавдией. Увидел потому, что дым вдруг опал, извернулся и пополз по проулку, по бокановскому саду, по огороду, повис на яблонях, вдоль тына. Дружный вздох, то ли стон вырвался у людей. Кто-то заплакал в голос, а Юрка обалдело глядел на тетку, идущую с иконой в сад и там кругом, задами.

Воздух взорвали рык и свистки машин, несущихся по деревне — ехали из Волоколамска, с Шаховской, даже из Истры.

Деревня засверкала касками, зазмеились брезентовые шланги, потянувшиеся к реке и в колодец.

Через три минуты все было окончено. И то, что осталось от дома Ледневых, и мокрая крыша Бокановых — все парилось. Народ загомонил, приблизился; лужайку завалили ведрами, лопатами — стаскивали ведь со всей деревни. Теперь их разбирали, топтались, но не расходились. Едко пахло гарью.