Генерал-фельдмаршал Голицын - страница 12

— Да это какой-то сумасшедший дом! — взорвался Гордон.

— Погоди, есть и из сумасшедшего дома выход. — Менезий задумчиво посмотрел из мелкозастекленного голландского окна на чистенькие улочки Немецкой слободы. Здесь все так аккуратно, ровненько — не верится, что рядом гудит грязная, неумытая огромная Москва.

— Какой там выход? — приступил Гордон к своему изворотливому другу.

— А такой, что, служа Софье и князю Василию, надобно ненароком послужить и царю Петру Алексеевичу. — Менезий посмотрел с лукавством и продолжал: — Царь Петр-то подрос, а в его потешном полку опытных офицеров раз-два, и обчелся. Вот ты и съезди в Преображенское. Поставишь Преображенский полк на ноги, тебе зачтется. А еще лучше, коли дашь царю роту-другую бутырцев. Они царю и другой полк устроят в Семеновской слободе. Я о том и с царем Петром, и с его матушкой Натальей-Кирилловной Нарышкиной, и с его первым советником боярином Борисом Алексеевичем Голицыным уже переговорил.

— А как же правительница, неужто согласится? — удивился Гордон.

— Отчего же не согласится — согласится! Для нее ведь потешные так, ребятки, что в войну играют. И того, дура, не Понимает, что ребятки-то растут, да и самому царю Петру в этом году шестнадцатый стукнет! Ну а там посмотрим, кто кого! — Менезий даже пальцами щелкнул от предвкушения такого оборота дел. Ведь он всегда был близок к Нарышкиным, а малолетнего царя Петра сам учил воинским потехам.

— Что ж, новый поход в Крым в этом году отложен, так что время у меня найдется и для Преображенского, — задумчиво сказал Гордон. — И об учреждении Семеновского полка подумаю, есть у меня на примете два капитана — шотландец Чамберс и швейцарец Лефорт. К семеновцам я их и определю, ежели, само собой, правительница разрешит.

К удивлению Патрика Гордона, Софья разрешила, и в 1688 году он обучал уже два полка — Преображенский и Семеновский, устроив их на тот же регулярный строй, что и Бутырский.

В Москве все благие помыслы боярина Бориса, как он будет учить наукам своего малолетка Алексея вместе с Мишей Голицыным, развеялись яко дым; захватили дела в Боярской думе и Казанском приказе, которым ведал Борис Алексеевич, и по делам того приказа мотался он частенько в Казань, где чинил суд и расправу чуть ли не по всей Волге и Каме. Дел у боярина было невпроворот, и вышло так, что с малолетками стал заниматься князь Дмитрий Михайлович. Князь не токмо учил, но и сам вспоминал латинские вокабулы, с интересом переводил с мальцами книгу Юлия Цезаря о галльской войне, походах славного римского воителя в Британию, Бельгию и Германию.

Времени у князя Дмитрия вдоволь — ведь большой воевода, вернувшись в Москву, распустил на отдых всех бывших при нем стольников и прочих думных людей, и старший братец засиживался временами с младшим до полуночи, учил Мишутку не только латыни, но и немецкому письму.

А по весне, вернувшись из своей очередной поездки в Казань, старый боярин устроил экзамен малолеткам, вызвав их вместе с князем Дмитрием в Преображенское. В этом загородном дворце у боярина Бориса Алексеевича, как царского кравчего, были свои покои.

Рядом с боярином восседали красивая женщина в богатом платье, с собольей накидкой на плечах и высоченный вьюноша с прекрасными темными волосами до плеч. Чувствовалось, что ему было не до сладкозвучной латыни Цицерона и Вергилия, а хотелось выскочить из полутемной горницы в залитый майским солнцем двор, откуда долетали звуки солдатских флейт и гобоев. Наконец он не выдержал, прервал латинскую речь Алексея и Мишки и спросил глухо, баском:

— Ну а кроме латыни что еще ведаете?

— Ведаю немецкую грамоту, — смутился Алексей перед властным взглядом.

— Ну а ты что, тоже в Посольский приказ служить собрался? — обратился долговязый вьюноша к Михаилу.

И Михаил вдруг понял, что этот долговязый, перед которым все как-то робели, и есть молодой царь, и еще понял, что робеть тут не надо.

— В Посольском приказе пусть князь Василий сидит, а Я сюда в полк на учение и службу солдатскую явился! — объявил он ломким, но решительным голосом.

Молодой царь довольно рассмеялся — ничто его не могло так расположить, как ревность к солдатской службе. Но, поскольку тут шел экзамен, спросил не без насмешки, воззрившись с высоты своего роста на маленького Голицына: