Gerechtigkeit - страница 7

Ничего выдающегося во всем этом Луиза не наблюдает, а потому спокойно следует по маршруту, пока не достигает намеченной скамейки, сгружает на нее пакет, затем отца, для верности потянув его за локоть вниз, и лишь потом оборачивается, чтобы поглазеть на чужого, умолкшего при виде нее постояльца, который оказался теперь по диагонали напротив — не столько из любопытства, сколько просто от скуки. Там она натыкается вдруг на ответный взгляд и оттого застывает, целиком окаменев, будто от удара молнией — не только от неожиданности, хотя натыкаться здесь на чей-либо взгляд, не считая услужливых взглядов персонала, непривычно, так как в глаза глядят по своей наивной живости лишь вновьприбывшие, каковыми пациенты остаются недолго, да и попадаются оные совсем нечасто; потому-то здесь и палаты все полупустые, что заведение посвящено в основном содержанию бракованных очистков благородного сословия, выживших из ума, без ума рожденных или сосланных на его уничтожение любящей родней за ненадобностью.

Этот взгляд пронзает Луизу, как пуля, опаляя изнанку черепа и выжигая оттуда всякую мысль, отчего все внимание в ней резко схлопывается, будто карточный домик, и целиком смыкается на источнике этого феномена, так что она поначалу даже не замечает ничего, кроме глаз, прозрачно-зеленых и ясных, как майская трава на лесной лужайке, окруженных каким-то расплывчатым светлым пятном, ничего не думает и ничего не помнит, самой кровью внутри себя воспринимая лишь некое оглушительное, сокрушительное обращение, безмолвный зов из первобытных времен, когда правили дикие звери, вселенское обещание большой трансформации. Это потустороннее послание, переполняющее ее трепетным восторгом религиозного экстаза, обнажает сам хаос, свирепый и лютый и такой властный, что себя обрести ей удается лишь тогда, когда дозволяется, то есть когда обладатель глаз обрывает связь, как струну, отводя свой колдовской взгляд, отчего Луиза срывается с некой необозримой высоты и махом приземляется назад в тело, которое от этого снова начинает жить, дышать, думать и смотреть.

Тогда оказывается, что обнаруженный человек с виду какой-то маленький в контексте всех четырех измерений, хотя точно этого установить невозможно, так как больничная одежда на нем подобрана не слишком тщательно и содержит прослойку пустоты везде, где не висит, а лицо человека выгранено голодом и вылизано морозом до хрустальной чистоты вечных льдов. Кроме того, оно принадлежит к тем странным лицам, в которых до боли выразительно сталкиваются контрасты, оно одновременно детское и взрослое, мужское и женское, людское и звериное, красивое и жуткое, так что определить по нему возраст оказывается не менее трудно, чем по ее собственному, и лишь отсутствие на щеках щетины, неизбывного атрибута местных постояльцев, позволяет предположить, что человек и в самом деле довольно юн. К тому же он весь ослепительно белый, и не только потому, что единожды заметив излучаемое им сияние, Луиза уже не может его развидеть, но и потому, что он бледен, как полотно, и длинные льняно-пепельные волосы, мягкие и такие растрепанные, будто их вместо стрижки рвали собаками, ничуть этой бледности не оттеняют, а насыщенные тени под глазами — лишь подчеркивают, и рот у него такой бескровный, что совсем незаметный, и вообще возникает впечатление, будто красок у создателя хватило только на глаза и еще немного на брови, оттенком чуть более темные, чем волосы.

Опомнившись, Луиза продолжает глазеть, потому что не может перестать, и чем пристальнее вглядывается, тем более несуразным находит сочетание этого странного субъекта с фоном из привычных обстоятельств, отчего в душе ее рождается то же мучительное чувство, из-за которого она с детства ненавидит саму идею зоопарков и даже часть своих финансов определяет иногда на благотворительную борьбу с их заведенным укладом — оттого что дикие животные в окружении металлических решеток и прочих ограничений выглядят вырванными из контекста даже тогда, когда не кружатся по клеткам в олигофреническом трансе, как те звери, которые вылавливались временами из лесу с одобрения ее папаши и продавались потом живьем невесть куда, возможно, на пушнину. Лисы, барсуки, еноты, куницы, волки, выдры, рыси и хорьки — все кружились в своих тесных деревянных ящиках с тупым отчаянием заводных; ягуары, леопарды, пантеры, тигры, медведи, гиены, койоты, шакалы в зоопарках смотрят в толпу с бесстрастной ненавистью, которой она заражается сразу же, едва их завидя, и не перестает при этом недоумевать на предмет назначения всего происходящего.