Герман Лопатин - страница 18
– Да, – согласился полицейский, – есть-таки…
– А вы, батюшка, ваше благородие, – затараторил смотритель, – заночуете или как?
– Поеду, пожалуй. Ночь лунная, дорога гладкая.
– И преотлично! – заулыбался смотритель. – Я вам лучшую троечку заложу!
Когда гостя проводили, надзиратель облегченно вздохнул:
– Пронесло, господи прости!
И перекрестился.
– Не заночевали, – ласково проразмышлял смотритель, – а у Егорычева весь вечер сидели и спать остались.
– Географ, – презрительно прогудел надзиратель. – Мальчишка. Очки золотые… Да нас не проведешь, не первый год служим… Головлева предупредил?
– Предупредил-с. Утречком тройку посылал.
– То-то. У меня чтоб порядок… Чтоб на моем участке ни один ревизор, прах его побери…
Ямщик разогнал лошадей.
Дорога полого спускалась на лед и на гладкой заснеженной поверхности раскатывалась прямой стрункой до другого берега. Лошади лихо вынесли сани на реку и дружным галопом помчались по утрамбованному снегу.
Еще сверху, с берега, когда дорога выскочила к реке, Любавин на мгновение увидел: с противоположной стороны на синий санный путь длинной тенью съезжает обоз. Потом сани приняли горизонтальное положение и ничего не стало видно из-за скачущих коней. Только било в глаза яркое низкое солнце да летели из-под копыт снежные комья.
Через минуту в бешеный вихрь скачки ворвался пронзительный вопль ямщика – «побереги-и-ись!» – и сани хлестко трахнули боковым брусом по деревянному отводу крестьянских дровнишек.
Любавин вылетел из саней, кубарем перевернулся через голову и завяз в снегу.
Встав на ноги, в первые секунды ослеп – лицо залепило снегом. Когда же отплевался, отряхнулся, протер стекла очков, – увидел: тройка, сдерживая бег, скачет далеко впереди, а вдоль дороги, подавшись за обочину, теснится воз за возом крестьянский обоз.
Мужики соскакивали с возов и бежали, размахивая руками, к голове обоза. Там в квадратной проруби, рядом с дорогой, тонули дровни. Они тащили за собой лошадь. Задние ноги ее провалились, а передними она изо всех сил цеплялась за лед, стараясь не сползти дальше.
Хозяин тянул лошадь за мундштук и испуганно просил:
– Мужики, пособите… мужики…
Мужики сбегались к проруби, но, как часто бывает в первые секунды несчастья, никто не знал, за что взяться.
Любавин заметил на снегу два шеста с обледенелыми
– А ну поддевай с той стороны!
Один из мужиков тоже просунул конец шеста между задними, погруженными в воду копыльями[11] саней.
Положенные на крепкий лед, придавленные весом нескольких дюжих тел, шесты, как рычаги, приподняли сани из воды.
– Руби постромки! – обрадованно закричали крестьянину, и тот, придя в себя, проворно выхватил из чьих-то рук топор и перерубил ремни.
Забросили под круп лошади веревку и вытащили лошадь на лед. Кто-то из крестьян тут же вскочил на нее и карьером пустил по дороге – согреться после купанья. Остальные дружно вытянули на лед сани и только после этого, когда опасность миновала, принялись бурно обсуждать событие.
Досталось тут всем: и жителям села, которые сообразили брать лед возле самой дороги; и раззяве мужику, который не поспел своротить в сторону и за то угодил в прорубь; и барину, чья тройка наделала бед. Впрочем, барина поругивали не шибко.
Мужики, даром что их называло начальство сиволапыми, прекрасно видели: барин, хотя и барин, и в очках, и на тройке, а не похож на губернских стрекозлов. Те, случись с ними на дороге такое, сразу бы набросились с кулаками. А этот – нет. Как сам из снега выбарахтался, на помощь прибег да шестами сани вызволить смекнул. А как тройка за ним воротилась, не сел в нее, не ускакал. Достал из дорожного сундучка заморскую бутыль, чуднýю для мужиков, с завинчивающимся шкаликом-пробкой и поднес в нем вымокшему обознику добрый глоток для согрева. И тем, которые на шестах вместе с ним плясали, – тоже. И себя не забыл – налил, опрокинул, крякнул и провел по молодым усам ладошкой, совсем как дошлый в таком божьем деле русак-сибиряк.
– Где же ж такие мастачат? – поинтересовался один из обозников.