Герои пустынных горизонтов - страница 24

Пришлось выбирать из двух зол одно: Талиб или бахразские самолеты, — и вот, решив, что Талиб все-таки менее опасен, Гордон лежал теперь в тени навеса, хитроумно устроенного Смитом, и ждал, когда наступит ночь и можно будет ехать. Он делал отчаянные попытки заснуть, но, несмотря на разведенный огонь, под навесом было холодно и сыро, а кроме того, Бекр, Минка и маленький Нури громко распевали любовные газеллы и песни погонщиков верблюдов… Особенно много двустиший на тему о верблюде знал маленький Нури; в конце концов Гордон невольно стал прислушиваться к его тягучему, слегка гнусавому голосу. Одна песня представляла собой диалог между царем и верблюдом. Царь, обращаясь к благородному животному с раздвоенной нижней губой, спрашивает, не хочет ли оно поменяться с ним местами и стать царем, на что верблюд отвечает: «Нет. Ибо верблюду можно обойтись без царя, но царю (царю пустыни) обойтись без верблюда нельзя». Буквально это звучало так: «Ибо я могу нести на себе царя, а царь меня нести не может». Поскольку песня была сложена во славу верблюда, она на том и кончалась; однако тут Гордон высунул голову и предложил собственный вариант конца: «Тогда царь зарезал верблюда и съел, а потом сказал ему, похлопывая себя по набитому брюху: „Вот теперь я несу тебя, а попробуй-ка ты меня нести“».

Маленький Нури, друг верблюдов, захлопал в ладоши и залился таким радостным смехом, что Гордону даже стало досадно, почему нет здесь Али, который мог бы разделить его веселье, — не то что Смит, отлично понявший шутку, однако едва улыбнувшийся ей. Гордон уже хотел вслух пожаловаться на это, как вдруг перед навесом остановился верблюд, на котором сидел Ва-ул, джаммарский поэт. Спешившись, он подсел к огню и стал не без злорадства рассказывать Гордону, будто бы в пустыне объявился еще англичанин, который ищет дорогу к Талибу — должно быть, хочет подкупом или угрозой втравить его-в какой-нибудь заговор против восстания. Англичанин этот не один, с ним какой-то бахразский чиновник.

— А где они сейчас? — спросил Гордон. — Найдут они Талиба?

Ва-ул многозначительно хмыкнул: — Может, и не найдут.

Но Гордон осадил его: — С бахразцем делайте что хотите, но англичанина не трогайте. Если он попадется вам, отвезите его на один из участков нефтепровода или на какой-нибудь бахразский сторожевой пост. Только не вздумайте убивать его.

— А почему бы и нет? — вмешался Бекр, у которого уже чесались руки.

— Мы не воюем с англичанами, — сказал Гордон, — и не хотим с ними воевать. Англичане только и ждут повода вмешаться в дела пустыни, а сейчас не время им такой повод давать.

Ва-ул захохотал, но Гордон оставил это без внимания и переменил тему разговора. Он спросил, есть ли среди джаммарцев люди, которых можно завербовать в ряды повстанцев, помимо Талиба.

— Конечно, — сказал Ва-ул. — Не все джаммарцы думают только о горшках и котлах. Есть много таких, кто достаточно голоден и обозлен, чтобы пойти за любым авантюристом.

— Даже за мной? — спросил Гордон, не дав Ва-улу времени самому сказать это.

— Даже за тобой, — подтвердил Ва-ул, пожимая плечами. — Доставь оружие и дай мне чем накормить их — они пойдут за тобой.

Гордон отнесся к этому вполне серьезно. Через несколько дней он разобьет лагерь в Вади-Джаммар, сказал он, и готов раздать оружие всем, кто вызовется помочь ему в захвате аэродрома.

— Жаль, что у тебя нет золота, — посетовал Ва-ул на прощанье.

И он удалился, распевая стихи собственного сочинения, в которых говорилось, что английская жадность к деньгам заставляет арабов лить слезы. И эти вечные слезы печали орошают пустыню.

После насмешек Ва-ула Гордон уже никак не мог уснуть. Он сидел на корточках у огня, похожий на большую неподвижную лягушку, погруженную в свои глухие, дремотные думы. Чтобы стряхнуть с себя это животное оцепенение, он потянулся вперед и взял лежащий на земле пожелтевший томик. Это были «Семь столпов мудрости» Лоуренса. Томик принадлежал Смиту, и, несмотря на давнюю близость между этими двумя людьми, созданную пустыней, Гордон был немало удивлен, обнаружив его на полочке над водительским сиденьем броневика. Начав перелистывать книжку при неверном свете костра, он увидел почти на каждой странице подчеркнутые строки и пометки на полях и удивился еще больше. — Так вот оно что! — сказал он вслух и продолжал листать страницы, но вдруг почувствовал, что в этих пометках слишком много личного, раскрывающего какие-то интимные стороны души Смита. Он захлопнул книгу и засмеялся.