Гибель богов - страница 7

— Кто тут играет? — густым басом спросил Мокрушин, как оказалось потом, из одной с этими дружками лесорубной бригады. — На, играй! Мокрушин передал баян, а сам стал на колени и завопил: — Осподи, осподи! Ишо одного дурака к Клавке прибиваешь! Избавь его, всевышний, от земных грехов. С такой-то стервой разве в первую ночь не согрешишь?

Все захохотали, а Клавка, искренне тоже смеясь, стала рядом с Семеном на колени.

— И чего же нам остается, Сеня, коль другие нас не голубят? — Она ласково глядела на волосатого богатыря.

— Сгинь, сгинь! — деланно замахал он руками.

— А коль не сгину? На шею повешусь?

— Сгинь, душа из тебя вон!

Сашка, наблюдавший за этой сценой молча, так и не понял, шутят ли они или между ними что-то давно идет. В нем зарождалась ревность и вместе с тем какое-то навязчивое чувство томности, желания. Он до прихода этого могучего мужика с большим лбом и медными умными глазами уже принял Клавку в свое сердце, она ему все больше и больше нравилась. Теперь, когда она так искренне глядела на Мокрушина, когда все ее существо открыто стремилось к нему, Сашка понял, что он поспешил отдавать себя ей, этому дому, всему, что вокруг тут существует. И Клавка стала ему сразу намного дороже. Он уже не хотел отдавать ее никому. Тем более, Мокрушину. «Пого-одишь! — процедил он слово, не понятое другими. — Еще не вечер… Коль уж мы пришли — позвольте!»

Он взял баян и какой ни на есть был из него игрок, мягко пригнулся к холодному перламутру, теперь дотрагивался к нему разгоряченной щекой.

Что ни город, то норов, — шептал Сашка три дня спустя, орудуя топором на веселом пригорке, взятом первой желтоватой травкой. По речке Сур, присоединившись к еще одному члену бригады, двадцативосьмилетнему Вадиму Гладуну, привез Сашка березовых шестов две вязанки и взялся сооружать скамейки.

Признаться, взялся он за это без всякой большой идеи — просто не мог сидеть без дела. Все это время у него была под рукой работа: переколол уйму Клавкиных дров, наносил в дом две бочки воды, отремонтировал умывальник, привел в порядок сортир, поправил крышу… И вот Гладун, медлительный, с виду флегматичный и равнодушный мужик пригласил его прошвырнуться к зачинающейся неподалеку тайге: «Ты ведь еще не видал здешних мест. Это — хорошо-о!» Сашка выпросил у Метляева веревку, поехал не только все поглядеть праздно, а и срубить пару лесин, чтобы соорудить хотя бы рядом с домом скамеечку.

Когда он возвратился и сделал эту скамеечку, ему захотелось из оставшихся нарубленных жердей сотворить скамеечку на бугорочке, бугорочек этот выпирался над селом. Чё сидеть-то на траве, когда можно, как маршалу, закинув руки, посидеть и подумать?

Он старательно прилаживал палочка к палочке, чурочка к чурочке, обходясь без гвоздей, как его предки — умелые белодеревщики. Он знал многое: затесывал шипом конец бревна, соединял с таким же концом другого бревна и связывал их в венец — это, чтобы бросали окурки в такой колодец; он мог рубить в лапу, рубить в угол, и потому скамейка вырисовывалась здесь, на подтаившем бугорочке, отменная. Местность была приметная красиво, одним словом, внизу, в ложбиночке стояли две карликовые елочки, лапы их были еще покрыты снегом, ничего, отойдут от снега, будешь глядеть на зеленое деревце и наслаждаться. Метляев все такой же праздничный и нахальный, прийдя поглядеть на Сашкину работу, сказал со значением:

— Живописный ландшафт. — И после молчания спросил: — Как думаешь, когда мы двинем к этой лагуне?

— Ты что имеешь в виду?

— Ну к месту, где заготавливать дровишки… Лагуна ведь залив, старательно стал пояснять. — А нам бы тоже в прибрежье где-нибудь. Чтобы далеко не таскать потом к воде.

— Ты моряк, что ли?

— Какой тебе еще моряк! Просто изучаю…

— А-а! — весело ответил Сашка. — Вам-то видней. — Он выдавливал ямку в мерзлой земле, чтобы пока вчерне попробовать приладить самую толстую жердь. — В прошлом году-то вы, говорят, после осеннего ледохода только и управились ехать.

— Пропьянствовали, упустили деньгу.

— Смотрю, и в этот раз не свежие ходят.

— Лежмя лежать надоело. Ты бы спросил Клавку.