Гильза

ОЛЬГА ИЛЬИНСКАЯ

Гильза

Весной тысяча девятьсот девяносто пятого года, когда снег только собирался таять, школу, что на центральном пятачке, потрясло горе – убили ее выпускника в Чечне.

Еще не знали, кого именно. Позвонившая из военкомата секретарь извиняющимся голосом сообщила лишь, что «погибший закончил школу в 1993 году». Его имя и фамилию, по всей видимости, учителя должны были вычислить самостоятельно, а если среди них есть телепаты – назвать незамедлительно. В «горячую точку» отправляли парней и из этой школы и близлежащих столь часто, что перестали и удивляться перестали, и отслеживать, кого именно отправили воевать, и событием это уже не считалось.

Плохие вести доходят быстрее, поэтому буквально часа через два взбудораженные одиннадцатиклассники скопом ввалились в учительскую и почти хором выдохнули:

– Х… Ой! Это Колька Барашкин!

Вот так-так! Образ героя никак не гармонировал с образом Кольки.

И не то, чтобы он хулиган, чтобы отпетый, а какой-то мелко-пакостный, ничтожный в самом прямом смысле этого слова.

Вспомнить его не составляло труда, как, впрочем, и забыть. Невзрачный до безобразия тип!

Учительница рисования Ольга Дмитриевна (если б ее попросили Кольку нарисовать), изобразила бы на портрете парнишонку с лицом плутоватого чертика, где мелкие невыразительные черты лица делали еще более невыразительными незаметные редкие брови, цвет которых полностью сливался с цветом кожи, бледной, без кровинки, без милых сердцу веснушек, родинок и прочей интересной дребедени. А Колькин нос, наверняка, понравился бы самому ленивому художнику, ввиду того что этот самый нос в особых вырисовываниях не нуждался: коротенький, плоский, издалека видны только две его дырки. Под ними – длинные червеобразные губы. Что касается волос. Их лучше рисовать в сильном подпитии; мазки в разные стороны неверной рукой точно отразили бы Колькину постоянную прическу.

К светлым волосам более всего подошли бы светлые глаза, но у Кольки, как на зло, они были темными, но не глубоких тонов, а поверхностных. Ольга Дмитриевна смешала бы в палитре салатовый и черный размытый цвета и, удовлетворившись превосходными грязноватыми оттенками, уверенным жестом поставила бы на лице две точки, обозначающие глаза.

А тело барашкинское, вообще, не нужно рисовать! Ибо его, можно сказать, не было.

Литераторша Елизавета Александровна (если бы ее попросили рассказать о Кольке), сначала слегка бы замешкалась, а потом произнесла бы:

– Коля был хорошим мальчиком.

И добавила бы:

– Правда, литература ему не очень давалась, но с кем не бывает.

И восхитилась бы собственным гуманизмом!

Колька в годы учебы бил все рекорды по нерадивости, вранью и тупоумию. Так, как он умел хитрить и притворяться, не умел в школе никто. На глазах Елизаветы Александровны Колька порезал ножом стенд и тут же завопил голосом, схожим с поросячьим визгом:

– О-ей! Елизавета Александровна, Елизавета Александровна, смотрите, кто-то ваш стенд изрезал! О-ей! Я?! Опять все шишки на меня… Что мне, повеситься что ли, а? Чуть что, сразу Барашкин… Не я это сделал! Как же вам не стыдно, вы такая… Врете вы все, Елизавета Александровна!

Так и сказал – «врете». Но это милая шалость по сравнению с его другими многочисленными «подвигами».

Сочинений он никогда не писал, в диктантах делал побоище из орфографических и грамматических правил, ничего не читал, Блока называл «скучным дурачком», вообще, страшно гордился своим невежеством! Каким образом Колька смог очутиться в десятом классе, для Елизаветы Александровны оставалось загадкой. Впрочем, загадкой с ответом.

Своим присутствием в выпускном классе он крепко осложнил ей жизнь. Но директриса коротко приказала – «помочь», потому что парень из многодетной семьи (семеро детей!), мать с отцом на ста работах надрываются, и… Словом, во время экзаменов Кольке не только дали списать приготовленное заранее сочинение, но и исправили часть ошибок синей пастой, чтобы натянуть тройку.

На выпускном вечере Колька подошел к Елизавете Александровне и нежно произнес, потупя глазенки:

– Ну, вот, а вы говорили, что я не потяну десятый-одиннадцатый.