Гитара или стетоскоп? - страница 16

Или приму предложение Гарри, стану загребать деньги лопатой, музыка ведь, если разобраться, и удовольствие приносит.

Или есть что-нибудь еще, неизвестное мне, о чем я никогда не думал, о чем я даже не догадываюсь? Ну, парень, положение глупейшее. Как в какой-нибудь современной пьесе. Вот так сцена: лежу на заброшенном чердаке среди никому не нужной рухляди и изображаю Гамлета. Балтус вопрошает Балтуса же. Ответ знает лишь ветер. Эти слова надо бы записать, звучат чертовски афористично. Писатели теперь все очень похожи на папочку. Повесть была б уже в кармане. И не высосанная из пальца, нет, а сочиненная самой жизнью.

Кратко ее можно было б изложить так.

Начало — конец десятого класса, летние каникулы. Вместе с Гейнцом и Олафом я проводил их в молодежном лагере на Плауэр Зее. К тому времени для нас все было ясно, в том числе и для меня. Надежное, безоблачное, прекрасное будущее. И в голову не приходило, что могут встретиться какие-либо трудности. Однажды вечером меня осенила грандиозная идея. И вот мы опустились на колени у лагерного костра, поклялись на крови в вечной братской дружбе и заключили по моей инициативе договор: ровно через четырнадцать лет встретиться — тогда нам будет уже по тридцать — в той точке земли, где пересекаются двадцатая долгота и двадцатая широта, я точно не знаю даже, где это, собственно. Вроде где-то в пустыне, недалеко от Тимбукту. Так вот, там-то мы, значит, собирались встретиться. Каждый должен был к тому времени стать специалистом в какой-нибудь области. Гейнц — инженером-автодорожником, Олаф — учителем, а я — врачом. Встретившись же, мы планировали отправиться в какую-нибудь африканскую страну и предложить там свои неоценимые услуги. Бесплатно, разумеется, в порядке солидарности. Ну чем не готовая повесть? Мне кажется, почти что готовая, до готовой самую малость только не дотягивает.

Гейнц и Олаф сделали в направлении точки, определяемой координатами двадцатой долготы и двадцатой широты, первые шаги. Оба сразу после армии начнут учиться в институте.

А я? Даже в армию меня не взяли. Дали «белый» билет из-за желтухи, которой я болел в двенадцатом классе.

Что ж, мне встретиться с ними в 1988 году 14 августа с гитарой под мышкой, в качестве бывшей звезды поп-музыки конца семидесятых годов?

Умнее — быть может, иначе это называется «реалистичней», — чем тогда у лагерного костра, я к настоящему времени, несомненно, стал. Цель моя теперь не близ Тимбукту, отнюдь, а скорей где-то в центральной или северной части мекленбургского округа, в какой-нибудь сельской амбулатории или вроде того.

Но как попаду я в Мекленбург после Тимбукту?

Уже начали петь птицы, а моя спина, наверное, вся в синяках и кровоподтеках на этой походной кровати.

Кто останавливается на следующее утро перед воротами детского сада?

Балтус привез Симону и Нину. Пока Симона отводит девочку, он высматривает в зеркальце заднего вида следы бессонной ночи на своем лице. И находит их!

Симона быстрым Шагом выходит из детского сада.

— Садись, довезу тебя напоследок до больницы. Так сказать, выражу свою благодарность за предоставление мне на ночь крыши над головой. В конце концов могло ведь быть и хуже, скажем, кровать с гвоздями или усыпанная битым стеклом.

— Я и на трамвае успею.

— Не валяй дурака, садись.

Симона покорно садится позади Балтуса. Не проходит и пяти минут, как они уже у больницы. Симона подает руку Балтусу.

— Ну, до свидания, ты ведь уезжаешь.

Ее голос дрожит, так, во всяком случае, Балтусу кажется. Он крепко жмет ее руку.

— Так ведь надо, или…

Симона высвобождает свою руку и, уже повернувшись, чтобы уйти, говорит:

— Не останавливай бегущих, говаривал мой дед. — Она исчезает за дверью-вертушкой.

Балтус едет назад к дому. Заберет свои вещи и исчезнет. Куда? Бог знает. Курс — на север.

На столе записка. Моники нигде не видно. Он читает:

Балтус забирает вещи и идет вниз.

Когда он проходит мимо двери фрау фон Бреденфельде, старая дама выходит в коридор.