Главный калибр - страница 24

— Отставить! — властно скомандовал военком.

Пулеметчик, вытирая пот с веснушчатого лица, глянул на него с откровенным недоумением.

— Продырявите парашют, тогда наверняка свалится на головы, — пояснил военком. — А так ее ветерком на море сдует. Тогда и действуйте.

Несколько минут спустя мина болталась уже над водой. Пулеметчик изготовился и дал яростную очередь. Парашют вдруг смяк, вытянулся — и мина стремительно шлепнулась в море. Матрос немедля послал в нее еще одну очередь.

Огромный лохматый столб воды как бы нехотя поднялся и, разрастаясь в ширину и высоту, застыл над морем фантастическим деревом. На мгновение он вспыхнул изнутри соломенно–желтым пламенем, потом стал седым, пепельным, и лишь когда взметнувшаяся в море вода начала так же медленно оседать, до нас донесся тяжелый удар. Мина была уничтожена.

Налет «юнкерсов» продолжался долго. Он повторился и на следующую ночь. Потом гитлеровцы стали сочетать сбрасывание мин с бомбежками с воздуха и артиллерийскими обстрелами с берега. Военком успевал всюду, где только могло понадобиться его присутствие, и в первую очередь там, где были менее опытные, менее обстрелянные командиры и краснофлотцы.

Подходя к орудийному расчету, где, как чувствовал военком, могла произойти заминка, он останавливался и, сдвинув вылинявшую фуражку на нос, окидывал бойцов веселым, чуть насмешливым взглядом. Покачиваясь на носках, он бросал несколько совершенно, казалось бы, незначительных слов и так же неторопливо шел дальше. Одно появление военкома, невозмутимо шагающего под огнем, действовало на бойцов ободряюще, и они работали уверенно и четко, как на учении. Не один украшенный свастикой самолет пошел в те ночи на «вечную посадку», не одна вражеская батарея на берегу взлетела на воздух.

Военком ходил, а точнее прохаживался по форту совершенно спокойно, не торопясь, точно по палубе увеселительной яхты. К свисту и грому бомб и снарядов он, видимо, относился совершенно равнодушно. Глядя на военкома, краснофлотцы невольно заражались его невозмутимым спокойствием.

Главное, что подкупало и влекло к комиссару сердца бойцов форта, это беззаветное, непоказное мужество. Стойкость комиссара под огнем была всем известна.

Но… как увязать это с его поведением там, в Ленинграде? Что же было подлинное и что — показное?…

И вдруг еще один, так плохо вяжущийся с обликом комиссара случай.

…Очередная бомбежка прекратилась. Самолеты шли уже стороной, и батареи форта замолчали. Стрельбу по воздушным пиратам вел лишь соседний форт. Разрывы зенитных снарядов сверкали далеко в стороне и, пользуясь передышкой, многие артиллеристы высыпали из башен наружу. Комиссар по обыкновению тоже был наверху и наблюдал за ночным небом.

Неожиданно он, такой до медлительности спокойный, со всех ног метнулся под железобетонный козырек бастиона и крикнул: .

— Всем под укрытие! Марш немедленно!

Приказание комиссара было исполнено молниеносно.

Бастион опустел. Можно было полагать, что комиссар заметил падающую мину, бомбу, услышал чутким ухом гул приближающегося снаряда. Ничего подобного не оказалось. На железобетонную броню форта упало лишь несколько осколков зенитных снарядов. Со стеклянным звоном сыпанули они по бетону. После оглушительной пальбы вряд ли их кто даже заметил, а если даже заметил, то не обратил на них внимания. Но комиссар еще долго не выходил из‑под козырька, сторожко поглядывая на далекие разрывы. Неужели эти осколки могли заставить его спрятаться?

Мы разговорились уже на рассвете, когда море, стлавшееся серым шелком, стало розово–палевым.

— «Храбрость — это если человек умеет преодолеть страх», — кажется, так сказал Чкалов, — задумчиво говорил комиссар. —Я не хочу и не буду попусту рисковать своей головой. Глупо, если ее трахнет сверху зенитным осколком. Еще глупее показывать, что я этого не боюсь. Жить хочется, хочется жить и бороться, а уж если рисковать жизнью, так недаром. А рисковать приходится. И не скажу, что при этом не испытываешь страха. Помнится, жутко пришлось мне два раза. Было это на Ханко.

Комиссар помолчал, как бы не зная с чего начать.