Глубокий тыл - страница 30
Голос Арсения Курова звучал монотонно, будто рассказывал он ее свою беду, а печальную историю, вычитанную в какой-то книге.
Степан Михайлович, нахмурив брови, безотрывно смотрел в топку на танцующее пламя. Варвара Алексеевна молча хлопотала у стола, и никто не видел, как вздрагивают у нее губы и как слезы падают на чашки и скатерть.
— А я Анне сегодня советовал ребят к Маше послать, — оказал Степан Михайлович. — Тихо, мол, у вас…
Помолчали.
— Чудно, батя, наша улица вся начисто выгорела, а завод стоит как ни в чем не бывало… Шел мимо — солдат в воротах ходит, — заговорил Арсений. — Должно быть, гитлеровцев тут так пугнули, — что им не до завода было… Впрочем, станки-то оставались музейные, что мало-мало подходящее, все на Урале крутится.
— А нашу-то ткацкую видал?.. К горячим уголькам вернулись, — отозвалась Варвара Алексеевна, вытирая полотенцем чашки так, что они скрипели.
— Ну, а как вы там на новых местах, на Урале, расположились?
— Чудно: зайдешь утром в цех, слыхать, как ели шумят. Под ногами снег хрупает, а в мороз, если зазеваешься и руку приложишь к металлу, — прихватывает… Фронтовые заказы уже точим. Налейте-ка, мамаша, еще чашечку… А я все надеюсь, может, и ничего, может, найдутся… Сегодня в поезде мне одни говорили, будто рыбаки всех с парохода спасли, у себя будто приютили. Это уж там, в другой области…
— Говорили? — встрепенулся Степан Михайлович. — А что, и очень даже свободно, какое оно там море, так, название… Прудок. А теплоход-то, мы его видали, — домина огромный. Ему там и потонуть негде. Так ведь, Варьяша?
— Может, и так…
Истинное горе немногословно. Пили чай, вспоминали родных, знакомых, толковали о делах, но образ Марии с детьми как бы молча стоял тут же, среди разговаривающих.
— Тебе, Арсений, надо туда съездить, — решительно сказала Варвара Алексеевна.
— А я все надеялся: раскрываю вашу дверь, а они все мне навстречу. И вот…
— Когда поедешь?
— Развиднеет — и тронусь… И надо же им не на баржу, а на пароход сесть… Вот ведь как бывает…
— Ты, друг милый, вот что — сядь побрейся… Смотри, как зарос. Маша все губы переколет, дети испугаются, — суетился Степан Михайлович, раздувая не столько в зяте, окольно в себе веру в благополучный исход. Варвара Алексеевна была молчалива и часто уходила за занавеску.
Проснулись Вовка с Леной. Мальчик вылез из-под одеяла, сел. Морщась от света и протирая кулачонками глаза, долго смотрел на щетинистую физиономию Курова, а потом сонным, хрипловатым голосом спросил: «Ты партизан?» Лена узнала дядю, но этот старый, небритый, весь какой-то отсутствующий человек так не походил на громкоголосого, веселого, ласкового Курова, что, заговорив с ним, она даже стала обращаться к нему на «вы». Наконец и Вовка убедился, что это не кто иной, как дядя Арся, и тут же опросил:
— А Юрик и Гринька?.. А Арника где?
Варвара Алексеевна, протягивающая в эту минуту гостю чашку, плеснула ему кипяток на колени. Степан Михайлович расставлял на столе бритвенный прибор.
— Побрейся, Арся, побрейся, а то рожа на всех зверей похожа. Вот я тебе лезвице поставил — новенькое, трофейное, марки «Ротбарт». А знаешь, что такое «Ротбарт»? По-русски это значит красная борода…
Да, Арсений Куров был неузнаваем. И еще обратили старики внимание на одну новую, не замечавшуюся раньше у зятя черту. Перед уходом он расстегнул свой тяжелый, туго набитый рюкзак, вынул оттуда мешочек, в котором, как камешки, позвякивал колотый сахар, взял из него два куска поменьше, протянул ребятам, а остальное тщательно увязал и положил назад, меж консервных банок и еще какой-то снеди.
— Как наших отыщешь — прямо сюда их и тащи, — напутствовал Степан Михайлович. — Тесно? Ничего. В тесноте, да не в обиде. В древней Греции был мудрец Диоген. Так тот жил в бочке. И распрекрасно жил. Не жаловался… Привози их сюда: всем места хватит. А то Ксеньину квартиру оккупируешь… Узоровский-то дом сгорел, так Анна туда уже вселилась…
Проводив зятя по лестнице, старик вернулся в комнату. Варвара Алексеевна неподвижно лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Лена растерянно смотрела на нее, а Вовка тряс бабушку за худенькое плечо и кричал со слезами в голосе: