Гнет - страница 19
— Легко сказать: «бросить»… Во-первых: для того, чтобы сломя голову куда-то бежать, тем более с детьми, — нужно чтобы там было где жить. А во-вторых, сельским жителям паспорта не выдавались, а для проживания в другой местности требовалась прописка — без нее ни на работу, ни на учебу, ни на квартиру люди устроиться не могли — за нарушение паспортного режима в те годы можно было и на каторгу загреметь, лет на восемь.
Вздохнув, я с возмущением в голосе замечаю:
— За каждую маломальскую провинность — тюрьма,… что, других способов наказания людей в те времена не существовало?
— Ну почему же не существовало?.. Я же тебе уже рассказывала, что людей и из дома могли запросто выгнать,… а могли и забрать все их имущество или избить до полусмерти. А что касается тюрьмы, то те люди, кого я знала и которых отправили в лагеря, раньше пяти лет оттуда не выходили,… а кое-кто вообще оттуда не вернулся, — добавила она с грустной усмешкой.
Какое-то время в помещении вновь висела напряженная пауза, затем баба Киля вновь заговорила:
— Был у твоего деда Вани, внучек, очень хороший друг — Пантелей Лебедев, они вместе воевали на стороне красных во время Гражданской войны.
Жил Пантелей в своей землянке в районе Старого Водопоя и работал в литейном цехе на заводе, кажется, он тогда «Серп и молот» назывался, а сейчас он называется «Дормашина». Была у него жена Мария, она тогда в Николаеве на Аляудах на заводе по изготовлению извести работала, и было у них трое детей: два мальчика и девочка.
Мы по мере возможности встречались с ними, и как-то в 1932 году мы поехали в город на рынок и решили к Пантелею в гости заехать.
Приехали мы к нему домой, а там, в землянке, в полной нищете убитая горем Мария на топчанчике лежит, к смерти готовится.
Мы стали расспрашивать ее, что да как, а она, захлебываясь в рыданиях, даже слова не может сказать.
Оказалось, что Пантелей на заводе во время перерыва в курилке что-то нехорошее сказал, его тут же ночью арестовали и как врага народа в лагерь отправили. После этого Марию как жену врага народа на работе травить стали и тюрьмой угрожать, а детей ее, самому старшему из которых — Алексею, было всего-лишь десять лет, Леночке — восемь, а младшенькому, Толику — пять, у нее отобрали и в детдом сдали.
Поохали мы с дедом Ваней, поахали, а потом я говорю ей:
— Тебе, Мария, сейчас нельзя тут одной оставаться, будет лучше, если ты к своим родителям в село жить поедешь. — Они тогда где-то в Привольнянском районе жили, а сейчас — это Баштанский район. А она мне отвечает:
— Некуда мне ехать, родителей моих раскулачили, и им самим жить негде.
— Ну, тогда, говорю, поехали к нам — с нами жить будешь.
— Нет, говорит, не хочу я больше так жить, помогите только мне до детдома добраться, хочу в последний раз детей своих увидеть.
Помню, приехали мы в детдом — он тогда находился в том здании, что сейчас музей судостроения находится, зашли в помещение, а там детей, словно муравьев в муравейнике: плачут, тощие, грязные, оборванные…
Стали мы заведующего просить, чтобы он разрешил Марии с детьми своими увидеться, а тот отвечает:
— Не положено детям с врагами народа встречаться.
Несчастная Мария волосы на голове рвала, в обморок падала, а тот уперся, как баран: «не положено», и все тут.
С горем пополам уговорили мы ее к нам поехать. Приехали, стали уже думать, как нам дальше жить, заявление о вступлении в колхоз она написала, а буквально дня через три после этого напротив нашего двора бричка с двумя НКВДистами остановилась, зашли они к нам в хату, и один из них, видимо старший по званию, обведя нас строгим взглядом, спросил:
— Кто тут из вас будет Мария Лебедева?
— Я, — убитым голосом ответила Мария.
— Очень хорошо, — уже обращаясь к ней, говорит НКВДешник, — собирайся, ты сейчас с нами поедешь.
Поблагодарила нас Мария за то, что мы не отказались от нее, попросила, чтобы мы, в случае чего, о детях ее позаботились, потом, покорно села в бричку и поехала… в Сибирь, на целых пять лет.
После ареста Марии мы все ждали, что и нас арестуют, к каждому звуку мы тогда, будучи дома, прислушивались — не за нами ли идут?.. Мы боялись даже слово лишнее где-то кому-то сказать, чтобы не быть в концлагерь угнанными. А в те годы, внучек, очень много людей с Украины в лагеря и на «стройки коммунизма» было угнано, и ходили слухи, что из Москвы приходят разнарядки: сколько и куда нужно людей отправить. Их арестовывали буквально ни за что: где-то кому-то не то сказал, где-то не так на кого-то посмотрел, где-то у кого-то что-то не то спросил, где-то кто-то назвал твою фамилию… при этом людей жестоко пытали и требовали признаться в том, в чем они были совершенно не виновны, и те сознавались во всех своих смертных грехах. А многие люди, боясь пыток, сразу во всем «признавались» и называли фамилии людей, тоже совершенно ни в чем не виновных, и их тоже арестовывали и отправляли в Сибирь на рудники или на другие, так называемые «стройки коммунизма». Человеку трудно было даже представить, за что его могут арестовать и постараться избежать этой тяжкой участи. Многие люди после ареста домой уже не возвращались, а на их место присылались люди из России, их сюда целыми эшелонами свозили.