Год жизни - страница 37

Шатров еще замедлил шаг. В памяти всплыло воспоминание из далекого прошлого. У калитки, устало опустив натруженные руки, стоит его мать. Она зовет сына, просит не уезжать сегодня, погостить у нее еще хоть неделю, хотя бы три дня! Неужто нельзя отложить отъезд?

Голос матери дрожит и прерывается. Рыдания теснят сердце и у Алексея. Но, сдерживая слезы, ничего не видя перед собой, он медленно уходит все дальше. Ему хочется бегом вернуться к матери, упасть перед ней в пыль, покрыть поцелуями ее родные руки... Но какое-то злое, мучительное упрямство толкает его все дальше. И вот уже не слышен слабый тоскующий голос матери, скрывается за поворотом ее бесконечно дорогая, согбенная горем фигурка...

Сколько лет прошло с тех пор! Давно закрылись навек добрые глаза матери, похолодели теплые ласковые руки. Но всегда с прежней силой Алексей чувствует нестерпимую боль, которую он причинил тогда сердцу матери. И ничем не исправить, не вернуть сделанного. Поздно! Что, если эту боль испытывает сейчас Зоя? Уж не вернуться ли, не помириться ли с ней?..

3

Дымный факел то разгорался, озаряя кровавым светом слоистые стенки забоя с вкрапленными в них окатанными голышами, то начинал гаснуть. Тьма подступала вплотную, обволакивала бурильщика.

Лаврухин сидел неподалеку, пригорюнясь, на большой глыбе мерзлой породы. Накануне он проиграл в карты больше двухсот рублей. Денег не хватило. Пришлось расплачиваться электрическими лампочками — ходовой валютой на прииске. Потом Лаврухин выпил свою «нормочку» — пятьсот граммов водки — и теперь чувствовал себя прескверно. Чертовски трещала голова. Болело все тело. Остро покалывало в боку. С завистью следил начальник шахты за бурильщиком: без всякого видимого усилия, словно играя, Неделя вскидывал пудовый перфоратор, и бур входил в мерзлоту, как в сливочное масло.

«Везет же людям,— горестно размышлял Лаврухин.— Бугаиное здоровье, сила — как у слона. Страви такому литр водки — его и не качнет. А тут и выпил всего ничего, а голову совсем разломило. Хоть обручи нагоняй. Нет, надо бросать пить. А то подохнешь так безо времени. Но как не выпить на дурничку, если подносят? Галган-то душа человек! Не успеешь хлопнуть стакан, бац — второй наливает. С ним дружбу водить есть расчет».

Внезапно толстый шланг, по которому шел сжатый воздух, затрепетал и вяло повис. Оборвался грохот перфоратора. Неделя обернул раздосадованное лицо к Лаврухину, обмахнулся пыльным рукавом.

— Воздуху нет, товарищ начальник. Компрессор остановили, не иначе. Надо вам подняться на-гора, посмотреть, в чем дело. Смеются они там, что ли? Через полчаса взрывник придет.

— Чудак ты, Неделя,— назидательно возразил Лаврухин, устраиваясь поудобнее на глыбе,— ну чего я пойду? Стоять над душой у человека? Компрессорщик и сам знает, что воздух нужен. А раз остановил, значит, какая-то поломка. Наладит машину и пустит. Надо иметь выдержку.

Железная логика начальника участка не произвела ожидаемого впечатления. Бурильщик поднялся, со вздохом стряхнул каменную пыль со складок брезентовой куртки.

— Разве вас дождешься... Придется самому топать.

— Но-но, не дерзи руководству!

— Ат, с таким руководством...

Неделя добавил несколько таких популярных слов, что у Лаврухина мгновенно прекратилось колотье в боку. Он выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы как следует отчитать дерзкого, но тот был уже далеко. С недовольным ворчанием Неделя протискивал свое большое тело в узком проходе между покрытой инеем стенкой штрека и недавно установленным конвейером. Аккумуляторная лампочка на меховой шапке бурильщика бросала вперед слабый кружок света. В этом прыгающем кружке из темноты выступали толстые стальные рычаги, желоба конвейера. Мигнул огонек в соседней лаве. Там тоже было тихо — перфоратор умолк.

Подниматься по деревянным лестницам Неделе приходилось осторожно. Тесный вертикальный ходок не был рассчитан на его плечи. Особенно доставалось Неделе на переходах с одной лестницы на другую. Он с облегчением перевел дух, когда увидел над собой квадратик пасмурного зимнего неба. Пахнуло свежим морозным воздухом.