Годы молодости - страница 67
В Мисхоре Александр Иванович написал весной 1903 года первые шесть глав «Поединка» и считал их законченными.
Большинство эпизодов из повести были мне известны по его рассказам. Первую главу я знала от первого до последнего слова. Тогда «Поединок» начинался сценой вечернего посещения Ромашовым Николаевых. Александр Иванович долго обсуждал со мной содержание этой главы. Он обратил мое внимание на то, как слово, много раз подряд повторенное, вдруг или совсем теряет свой смысл, или приобретает новое значение.
— Когда я готовился к экзаменам в Академию, — рассказывал мне Александр Иванович, — я должен был перевести с русского на немецкий фразу «наш заграничный соперник» (unser ausländischer Nebenbuhler). Слово «unser» остановило мое внимание, и я несколько раз повторил его про себя. И вдруг оно стало представляться мне сначала как какой-то длинный, острый, колющий предмет, а потом как что-то зеленое, чешуйчатое, вроде ядовитой ящерицы или сколопендры. Любопытно, явится ли и у тебя такое представление? Попробуй закрой глаза и повторяй.
Я зажмурилась и несколько раз повторила про себя «unser», «unser».
— Может быть, ты и прав, но свое представление ты внушил мне, и оно теперь невольно возникает и у меня.
— А случалось ли тебе самой делать такие опыты?
— Нет, но когда мне было четыре-пять лет, я путала значение простейших слов, особенно местоимений. Однажды, отправляясь гулять, я зашла к моей старшей сестре и сказала ей:
— Лидуша, я с тетей Олей пойду гулять.
— Я тоже пойду с вами, — ответила она.
— Что ты говоришь? Я говорю тебе: я пойду гулять, я, Муся, а не ты, Лида. Я — это я, Муся. А ты — ты, Лида.
Сестра рассмеялась и сказала:
— Нет, когда я говорю про себя, то я тоже я.
Я рассердилась:
— Неправда, неправда! Ты не я.
— Как это просто и как странно. Я, я, — повторил Александр Иванович. — А потом как?
— Привыкла к местоимениям так же, как и все.
— Да, понимание собственного «я» заложено в нас с младенчества.
О том, что сознание своего «я» пробуждается уже в раннем детстве, Куприн пишет в шестой главе «Поединка». Там он рассказывает о нитке, которой мать привязывала его в раннем детстве к стулу.
— По словам матери, — вспоминал Александр Иванович, — я поздно начал говорить. Но думать начал гораздо раньше. Слов для передачи своих чувств у меня еще не было, и поэтому я был угрюм — я не понимал, что угнетает меня именно нитка, лишавшая свободы движений. Теперь мне ясно, что имей я в своем распоряжении достаточное количество слов, то понял бы, что меня угнетает и подавляет чужая воля. Именно эта нитка и породила во мне дух протеста, любовь к неограниченной свободе.
Особенно долго останавливаясь на посещении Николаевых, Куприн, закончив главу, был в нерешительности — не начать ли повесть именно с этого эпизода. Но в последующей редакции Александр Иванович переместил его в четвертую главу.
— Конечно, — говорил Куприн, — для того, чтобы привлечь внимание читателя, следовало бы начать повесть с романтической завязки. Но такое начало отодвигает на второй план мой поединок — поединок с царской армией.
И первой главой «Поединка» стала впоследствии десятая глава, начинавшаяся именно так, как и сейчас начинается десятая: «Было золотое, но холодное настоящее весеннее утро. Цвела черемуха…»
В середину этой главы, перед абзацем: «Четвертый взвод упражнялся на наклонной лестнице,» — было вставлено: «К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев. „Ваше благородие, командир едут!“»
Кончалась глава приказом об аресте Ромашова.
Вторая глава раньше начиналась с прихода Ромашова к себе домой. Здесь — разговор с денщиком Гайнаном, бюст Пушкина, получение письма от Раисы Петерсон. Лежало оно в конверте, на углу которого был изображен голубь, несущий письмо. Зимой 1906 года, когда «Поединок» вышел уже четвертым или пятым изданием, к нам зашел К. И. Чуковский.
— С каких же это пор голуби стали зубастыми? — весело спросил он Александра Ивановича.
— Не понимаю… — недоуменно пожал плечами Куприн.
— Однако голубь ваш несет письмо госпожи Петерсон в зубах…
— Не может быть, — рассмеялся Александр Иванович.