Голд, или Не хуже золота - страница 37
Покончив с закуской, Сид с видом победителя откинулся к спинке стула и принялся колоть грецкие орехи, выбирая их из горки, сложенной Белл, во-первых, для украшения стола, а во-вторых, для угощения.
Кризис миновал, и Голд, не поддавшись на искус Сида, не устоял теперь перед искушением печеночным паштетом, копчеными устрицами и еще одной порцией красной икры, потом добавил себе кусочек сыра, кусочек осетрины и немного холодных креветок. Он направился к бару, чтобы налить себе еще бурбону. Макс с раскрасневшимися отвислыми щеками угощался по случаю праздника виски, но пока воздерживался от всего остального, кроме нарезанной дольками моркови и соцветий сырой цветной капусты.
Когда Голд вернулся в гостиную, Сид сказал:
— Когда задумаешься, так это просто настоящее чудо, правда? Ведь планет так много — шесть или семь или восемь — сколько у нас сейчас планет, Брюс?
— Сорок две.
— Сорок две планеты, — продолжал Сид, не меняя выражения. — А вода только на одной.
— Да, повезло нам, — сказал Виктор, — что мы оказались на этой.
— Я сочувствую населению других планет, — сказал Голд, пребывая все в том же игривом умственном состоянии.
— А на других планетах есть люди? — спросила Ида.
— Если есть, — сказал Сид, — то, готов поспорить, их мучит жажда.
РОЗА, приехавшая вместе с Максом и Эстер, была потрясена, когда поняла, что все собрались ради нее. Она тут же расплакалась. Она смеялась и пыталась говорить сквозь смех и слезы, отчего у нее сразу же сел голос. «Ах, Белл! Белл!» Снова и снова сжимала она в благодарных и сокрушающих объятиях коротышку Белл. Макс светился, на его измученном тревогами лице сияло такое счастье, какого Голд не помнил со времен его обручения и свадьбы с Розой. Голд был поражен реакцией Розы, и в душе его затеплилось чуждое ему чувство нежности. Роза была крупной и толстой. Он не помнил, когда она в последний раз смеялась, плакала или говорила так раскованно. На похоронах Менди, мужа Эстер, она рыдала беззвучно, и с тех пор делала все, что было в ее силах, чтобы поддержать оставшуюся без мужа сестру. Ее широкое темное веснушчатое лицо, омытое сейчас слезами радости, в одно мгновение стало лицом старухи. Эстер выглядела еще старше. Сид казался моложе и той, и другой, а все трое начали как-то жутковато походить друг на друга, их несхожие лица с возрастом претерпевали одни и те же неизбежные старческие изменения. Когда-нибудь и он будет похож на них.
Собрались все, кроме Джоанни, пришла даже Мьюриел, которая забыла на время про свою очередную обиду на Иду и пожертвовала вечером за карточным столом со своими приятелями с южного побережья Лонг-Айленда. Мьюриел всю жизнь была озлобленной и сосредоточенной на себе — фарбиссене[48], говорила его мать, давая дочери эту характеристику скорее с горечью, чем с упреком. Голд подозревал, что по дороге на Манхэттен Мьюриел снова ссорилась с Виктором. Голд питал самые разнообразные подозрения касательно Мьюриел, однако в подробности предпочитал не входить. В донжуанском списке Голда значилось слишком много замужних женщин, и он вовсе не был слеп к разнообразным симптомам.
Главными блюдами были индюшка и ростбиф. Если бы гостей принимали Ида или Гарриет, то был бы еще и окорок. В начале недели прибыл нежданный дар от Виктора — два больших первосортных куска грудинки. Все сходились на том, что в приготовлении ростбифа из грудинки Белл и Гарриет не имеют себе равных. Пресная кухня англосаксов не для них. Они знали толк в чесноке, перце, соли и луке. Гарриет приехала с двумя глубокими блюдами пюре из сладкого картофеля, с зефиром, который приводил Голда в восторг, двумя тертыми тортами, желе из клюквы и бутылкой шипучего домашнего вина. Теперь на семейных сборищах все женщины, кроме мачехи Голда, неизменно соперничали или сотрудничали в приготовлении определенных блюд, в которых они достигли — или думали, что достигли, — высот мастерства, а потому все желали — или каждая из них считала, что все желают, — чтобы они привозили эти блюда на бранчи[49], ланчи и обеды, устраивавшиеся в домах других членов семьи. А когда за работу бралось столько женщин сразу, трения были неизбежны, а обиды постоянны.