Голое небо - страница 2

стр.


Ну что ж, хоть я ненужный и калека,
И безнадежно сонный и больной,
Но я доволен: над моей страной
Я слышал ветер праведного века.
И чувствовал, исполнен вдохновенья,
Тот новый мир, где солнце и тепло,
И для которого при мне росло
Здоровое, живое поколенье.

Это чувство истории, заставляющее поэта принять и благословить то, что могло бы менее пристальному, менее умудренному глазу показаться чуждым и враждебным, придает его стихам особенно возвышенный, особенно человеческий характер: «Веселый труд — повсюду слышать время».

Главное своеобразие поэзии Н. Максимова — в органическом сочетании глубокого интимного (часто — ночного) лиризма с таким же глубоким историческим, сверх-личным пафосом.


* * *


Смерть часто торопится войти именно туда, где поселилась муза. Быть может это оттого так, что у нее с музами — тайный договор. И вот муза — не просто сестра, а сестра милосердия. И вот человек, становясь поэтом — диктует ей предсмертные, высокие и мудрые слова.


Борис Эйзенбаум


11 апреля 1929 г. Ленинград


СТИХИ (Ленинград, 1929)

Луна

Туманы. Облачная ризница
И блеск нарядов парчевых,
И ты, небесная капризница,
Луна, ты примеряешь их.
И хмуришься недоумелая,
И, видно, взять не можешь в толк,
Нарядней ли молочно-белая
Парча или зеленый шелк.
Но, утомясь игрой ненужною,
Решаешь: «Лучше быть простой»,
И утешаешься жемчужною,
Великолепной наготой.
1925

Проба пера

Надо долго ждать и пробовать
Силу первого пера,
Чтоб наверно знать, до гроба ли
Будет муза нам сестра.
Будет ли в твоих творениях
Буква каждая остра,
Словно ты писал на дереве
Верной сталью топора.
Иль как перышко пуховое
Улетит она легка
В небеса и в вечно-новые,
Перистые облака.
Не зови ж ее изменницей
И коварной не зови,
Раз она как небо пенное
Или сны твоей любви.
И не знаю я, до гроба ли
Будет муза мне сестра,
Но я долго-долго пробовал
Тайну первого пера.
1923

Русь

Я знаю: Русь еще лесная,
За далью полевых полос,
Уездная и волостная,
С узлами лиственных волос.
Здесь люди мудрые как звери,
Их мысли — сумеречный лес,
Языческая тьма поверий
И быта древнего навес.
И властны сон и наважденье,
Совиной тьмою веет Русь,
И завтрашнее пробужденье
Восславить я не тороплюсь.
И Русь моя еще лесная,
За далью полевых полос,
Уездная и волостная,
С узлами лиственных волос.
Осень 1926

Свеча гаснет

Мне грустно, друг… Повсюду смерть.
Взгляни: мой огонек был ярок,
И вот лишь черненькая жердь
Поддерживает весь огарок.
Все счастье, видишь, сожжено,
И смерть — одна лишь остается,
Как вязко восковое дно
Зелено-ржавого колодца.
Но перед тем как умереть,
Огонь скорбит о доле тленной,
И к меди ластится, но медь
Недосягаема, надменна.
Еще вздохнул… В последний раз
С последней мукой встрепенется…
О, страшный миг! Сейчас, сейчас
Он в бездне жадной захлебнется.
1920

Финляндия

Здесь всюду незнакомый зодчий
Дворцы гранитные простер,
И мир торжественный здесь жестче
Над гладью скованных озер.
Здесь лес — загадочный и вражий,
И сердце думает с тоской:
Что вечность? — Оползни овражьи,
Да вереск тонкий и сухой.
Здесь глубь стального горизонта
Тоской бессмертной зажжена,
И розовою Джиокондой
Застыла мудрая сосна.
А дальше снова тот же зодчий
Дворцы гранитные простер,
И мир торжественный все жестче
Над гладью скованных озер.
1925

Песнь будущего

Будут глубже и глубже все вещи
В грудь земную врастать и врастать,
А тяжелые песни зловещей
Над землею сурово звучать.
Этим ритмам не будет предела,
А земному тверденью границ.
Станет камнем живущее тело,
Камнем маски застывшие лиц.
И тогда мудрецы и поэты
Воспоют не улыбки, мечты,
Только мощь отвердевшей планеты,
Только праздник стальной красоты.
1920

«Да, я поэт, но мой пчелиный труд…»

Да, я поэт, но мой пчелиный труд
Ведь не оценят нынче, не поймут,
И за словесный, сладкий, вечный мед
Никто, никто мне руку не пожмет.
1918

Игра

Игра… игра… бессмысленно и пусто,
Играя нами, эта жизнь пройдет:
То мучает, то звучное искусство
Нам в утешение дает.
И новые игрушечные души
Вдувая в наши грубые тела,
Звучанье музыки легко заглушит
Добра суровые колокола.
И оглушенные, как мы услышим
Хоть что-нибудь из шума бытия?
И опьяняясь звуковым гашишем,
Что знаем мы? Лишь сладость забытья.
Но пусть играют тени и обличья,
Пусть возбудительно они остры,