Голос над миром - страница 11

— Вы что, с ума сошли? — кричала бабушка, стараясь оттащить меня подальше от пирующих.

— Пусть бедная малышка горло промочит. Всего один глоточек.

Но глоточек здесь, глоточек там — и «бедная малышка» непременно очутилась бы под столом.

Утром я вместе с бабушкой подымалась ровно в пять и, встав на скамейку, потому что не доставала до стола, принималась гладить большущие стопки салфеток.

Теперь в семье нас было шестеро, и отец решил, что дом для нас слишком мал и тесен. Кроме того, он во что бы то ни стало хотел дать мне музыкальное образование и начал подумывать о переезде в Венецию.

А пока в ожидании подходящего случая он продолжал заниматься со мной музыкой и пением. Когда его пригласили дирижировать хором в церкви Санта Дона ди Пьеве по случаю установления нового органа, он пожелал, чтобы я тоже приняла участие в торжестве.

И я вместе с хором спела «Аве Мария» Гуно. Я до сих пор живо помню этот второй выпавший на мою долю успех, говорю «второй» потому, что впервые я пела на благотворительном концерте в муниципалитете Пьеве ди Солиго.

Вскоре я поступила в начальную школу, где слыла непоседой, болтуньей, даже озорницей, хотя и была, как говорится, от горшка два вершка.

Не проходило дня, чтобы отец не рассказывал мне о славной истории вокального искусства, не обучал меня музыке и новым романсам.

Иногда он заставал меня в своем кабинете буквально «пожирающей» бесчисленные оперные либретто. Однако мне почти всегда удавалось спрятать запретный плод под передником, и лишь когда мой «строгий родитель» не извещал о своем приближении обычным покашливанием, я попадалась на месте преступления. В этих случаях приходилось выслушивать бесконечные нравоучения. Я внимала наставлениям отца с самым серьезным видом и давала обещание не притрагиваться больше к его магическим либретто, в душе твердо решив при первом же удобном случае нарушить запрет.

Сказочным миром моего детства был мир итальянской оперы. Моими первыми «классическими» книгами были Франческо Мария Пьяве, Романи, Гисланцони и другие либреттисты, преданные своим богам — Россини, Верди, Доницетти, Беллини; моих голубых принцев звали Манрико, Эльвино, Эдгар, Альфред, Эрнани, Радамес; моими любимыми героинями были Розина, Джильда, Леонора, Виолетта, Лючия, страстные, трагические и патетичные, моими «мучителями» — вспыльчивые, гневные, жестокие басы и баритоны, чаще всего несчастливые в любви.

Подсознательно я уже с детства погрузилась в мир итальянской оперы, впоследствии много лет окружавшей меня на всех театральных подмостках Нового и Старого Света.

Наступил день, когда волевому и предприимчивому маэстро Амилькару Менегелю наконец удалось перебраться со своей, теперь уже довольно многочисленной, семьей в Венецию.

Чудесный город мгновенно околдовал меня своими чарами, и даже теперь, вдали от него, я испытываю тоску по милой Венеции. Отец получил место учителя в начальной школе Сан Самуэле. Одновременно его назначили дирижером венецианского оркестра «Даниэль Манин», одного из лучших оркестров того времени.

Теперь отец облачился в парадную черную, всю расшитую форму и поистине адмиральский головной убор с белыми перьями. Ну просто на удивление! Несмотря на полноту и небольшой рост, маэстро Менегель умел носить свой новый костюм с достоинством и непринужденностью. Аккуратно расчесанные и слегка надушенные каштановые усы, выразительные, а когда надо, и строгие глаза, мягкие, правильные черты лица — все это в немалой степени способствовало укреплению престижа синьора дирижера и концертмейстера оркестра.

Впрочем, отец выглядел очень импозантно и вне службы, в своем обычном партикулярном платье. Котелок он носил слегка набекрень, а летом не расставался с неизменной панамой.

Он прекрасно говорил, пересыпая свою речь яркими, самобытными оборотами, любил общество людей интеллигентных, артистов, знатных лиц, но при этом сам был демократичен, сердечен и благожелателен ко всем. Энергичный, а при необходимости и требовательный, он умел быть очень душевным и непосредственным, особенно в кругу семьи. Он инстинктивно ненавидел все, что отдавало ложью, мистификацией, трюком. Нам, детям, он прощал любые шалости, но приходил буквально в ярость, если ему случалось уличить нас в обмане, что, впрочем, бывало довольно редко, ведь мы росли в страхе перед всякой ложью. Человек глубоко верующий, ревностный католик, отец бдительно, следил за нашим религиозным воспитанием, не впадая, однако, в ханжество.