Голос солдата - страница 8

— Вы женитесь на ней?

— На фронте, брат, об этом думать рискованно. Как знать, что тебя ждет. А когда победа будет за нами, тогда уж, брат, как в песне поется. Помнишь: «Одержим победу — к тебе я приеду»? Ясно, гвардии рядовой Горелов? — Он опять усмехнулся по-дружески. Усмешка у него была свойская, симпатичная. Строгое лицо моментально становилось добродушным, а глаза под светлыми густыми бровями делались теплыми. — Да, ты в чьем хозяйстве служил? Фамилию командира помнишь?

Я назвал своего комбата. Капитан Стригунов засмеялся:

— Васюта твой комбат? Сашка Васюта? Господи, да ведь мы в одном взводе в училище были! Повезло тебе, брат, на комбата. Толковый мужик Васюта. Очень толковый. Верно я говорю?

— Верно, — согласился я без энтузиазма. Меня задело, что этот удачливый капитан Стригунов не только о моей Гале говорил так, будто имел над ней власть, но еще и гвардии капитану Васюте другом оказался. — Мы его любили.

— Любили? — переспросил капитан Стригунов иронически. — Любили! Любить, брат, школьного учителя допустимо. А офицера, боевого командира, уважать полагается. Верить в него.

— А любить разве плохо?

— Да не то чтобы плохо. Лишнее это на войне.

В обед Галя поднялась на возвышение вместе с толстой «швестер». Та положила на мою тумбочку такую же, как и у капитана Стригунова, бело-голубую выглаженную пижаму и, покачивая обтянутыми белым халатом внушительными бедрами, под не слишком пристойные возгласы обитателей «вокзала» двинулась к двери в коридор. Галя достала из тумбочки трофейный бумажник с моими документами, значками и медалью «За отвагу». Коричневый, из толстой кожи, бумажник этот достался мне в марте у озера Балатон, когда мы взяли в плен трех немцев-танкистов. А как он оказался в тумбочке, я понятия не имел.

Галя достала из бумажника гвардейский и парашютный значки, медаль, пристроила их на пижамную куртку. Потом помогла мне облачиться в новый наряд, и мы вдвоем — Галя все-таки одного меня не отпустила! — сошли с возвышения.

Она сначала держала меня под руку. Но я совершенно спокойно мог обойтись без ее помощи, и Галя отошла к своему столику. Я гулял по «вокзалу». Гулял один! Сестра то сидела на своем постоянном месте, под висящим на стене стеклянным шкафчиком для инструментов, то подбегала к раненым. Чаще всего ее звали в противоположный угол, где лежали спинальники — раненые с поврежденным позвоночником. Но и оттуда Галя наблюдала за мной и была готова в любую секунду броситься на помощь. Наконец она все-таки подошла, взяла меня под руку:

— На сегодня довольно. Пойдем-ко на место.

Гале Мурашовой в декабре сорок четвертого исполнилось двадцать два года. Из-за малого роста, однако, многие и поныне принимали ее за девчушку-подростка. Она же, напротив, ощущала себя древней старухой. Уж сколько искалеченных людей прошло через ее руки, сколько смертей она повидала! Этого с избытком хватило бы на десятки долгих жизней…

И тем не менее она была молода, и душа ее требовала любви. По правде говоря, однако, Галя свыклась и смирилась было с мыслью, что любовь за войну так же осквернена, как и все прочее на белом свете. Не верилось, что по нынешним временам в душах у людей могло сохраниться то светлое, не замутненное грязью чувство, о котором Галя стала мечтать, как ей теперь представлялось, едва ли не первоклассницей. Мужики все до одного уверены, что для них нет никаких запретов; девки, как ее Томка, к примеру, — что «нельзя теряться», потому что «война все спишет». Прежде, когда им случалось иной раз оставаться дома в одно время свободными от дежурства, они усаживались рядышком на широкой тахте, накрытой ворсистым ковром, и Томка, по праву старшей, непременно поучала ее:

— Глупа ты, подружка дорогая! Для какого принца бережешься? Кто-кто, а я-то хлыщей этих насквозь вижу. Все на один манер: слизнет медок — и ходу! Наслушалась я, Галка, и клятв, и обещаний, и чего твоей душе угодно…

От этих поучений делалось неуютно в комнате. Хотелось уйти, чтобы не слышать голоса подруги, не видеть ее притворно беспечальных глаз. Галя понимала, в своих частых увлечениях Томка никогда не диктовала условий мужикам. Сколько раз она заставала подругу зареванной или наигранно бесшабашной, когда безудержный хохот в любую секунду может обернуться истерикой! Сколько раз приходилось ей, делая вид, будто ни о чем не подозревает, усаживаться подле Томки, обнимать ее и говорить о чем-нибудь совершенно для них обеих постороннем. Отвлечь бы только подругу от горьких мыслей…