Голова королевы - страница 3

Все присутствующие застыли на месте. Глядя на крошечную блестящую голову с коротко стриженными седыми волосами, они увидели нечто, заставившее их содрогнуться от ужаса: мертвые губы все еще шевелились!

Голова королевы тихонько раскачивалась взад-вперед на легком ветерке. Поразительное зрелище. Шапку рыжих волос, завитых в тугие кудри, в которых поблескивали жемчужинки, венчала диадема. Узнаваемое лицо: высокий лоб, тонкий нос, полные губы. Ее царственная красота была не подвластна возрасту, и это впечатление усиливалось благодаря удивительным глазам. Темные, проницательные, они сочетали в себе властность и женственность, а при определенном освещении во взоре читался и некоторый намек на лукавство. Все, кто встречался с этим взглядом, безошибочно узнавали его обладательницу — Елизавету Первую Тюдор, королеву Англии.

Вывеска постоялого двора была расписана яркими красками. На плечевом портрете было видно, что королева одета по испанской моде: темный лиф платья, пышный воротник-раф[4], атласные рукава, богато декорированные лентами, жемчугом и драгоценными камнями. Жемчужное ожерелье сияющей волной струилось вокруг монаршей шеи, стремясь выплеснуться за пределы деревянной доски, на которой было нарисовано. Столь же роскошной была и обратная сторона вывески. Королевская власть во всем своем великолепии.

Лондон — самый большой, суетливый и шумный город в Европе, процветающая община, выросшая в изгибах Темзы и уже вырвавшаяся за городские стены, изначально очерчивавшие ее границы. Бедность и богатство, зловоние и благоухание, анархия и порядок, блеск и нищета — вот составляющие обыденной жизни города. Гордо возвышаясь над Грэйсчерч-стрит, голова королевы видела и слышала все, что происходило в любимой столице.

— Нэд, этот костюм надо подштопать.

— Да, мистер Брейсвелл.

— Пора подмести сцену, Томас.

— Уже держу метлу в руках, мистер Брейсвелл.

— Джордж, принеси-ка то барахло!

— А где оно?

— Где-где. Где-то лежит, приятель. Ну-ка быстро.

— Слушаюсь.

— Питер!

— Мы не виноваты, Николас!

— Нужно поговорить о похоронном марше.

— Нам слишком рано дали отмашку.

— Не в этом дело. Музыка не та.

Николас стоял посреди внутреннего двора «Головы королевы» и руководил приготовлениями. В полдень закончилась репетиция, вечерний спектакль уже не за горами, и это, как обычно, ввергло всю труппу в пучину паники. Пока все вокруг ссорились, ныли, судорожно заучивали трудные отрывки, в последнюю минуту что-то зашивали или просто бесцельно носились по двору, Николас сосредоточился на мелочах, которые предстояло уладить прежде, чем показать спектакль публике. Островок спокойствия в море всеобщей истерии.

— Я категорически возражаю!

— Это всего лишь репетиция, мистер Бартоломью.

— Но вы исковеркали мою пьесу!

— Уверен, во время спектакля все будет отлично.

— Мои стихи испохабили, а самую лучшую сцену вырезали!

— Ну, это не совсем так, мистер Бартоломью.

— Возмутительно!

Суфлер — важный человек в любой труппе, но в случае с «Уэстфилдскими комедиантами» он стал ключевой фигурой. Николас Брейсвелл был таким способным и изобретательным, что круг его обязанностей постоянно расширялся. Он не только суфлировал, следя за репликами по единственному полному списку пьесы, но и руководил репетициями, помогал натаскивать учеников, распределял ноты между музыкантами, умасливал рабочих сцены, давал советы по поводу костюмов и декораций и обсуждал с церемониймейстером, стоит ли ставить ту или иную пьесу.

Николас был от природы вежлив и умел искусно обходить острые углы, благодаря чему на него возложили еще одну обязанность — успокаивать разгневанных драматургов. Но более всех неистовствовал мистер Роджер Бартоломью.

— Вы слышите меня, Николас?

— Слышу, слышу.

— Безобразие!

— Вы же продали пьесу труппе.

— Это не дает «Уэстфилдским комедиантам» права портить мой текст! — завизжал Бартоломью, дрожа от негодования. — В последнем акте чаще других слышен ваш голос. Я писал монологи не для того, чтобы их произносил какой-то там суфлеришко!

Николас только улыбнулся в ответ. Говорить обидные вещи в пылу ссоры — обычное дело для людей театра, и Николас просто пропустил слова Бартоломью мимо ушей, положил руку на плечо драматурга и ласково проговорил: