Голубая Елань - страница 13

— Мать! Где разные бумаги у нас?

— В банке, — отозвалась Пелагея.

— Стянька, найди живо! — Степан сел на лавку, но тут же поднялся и, в нетерпении пощипывая бородку, прошел за Стянькой в горницу.

— Чего это тебе бумаги понадобились? — с тревогой спросила Пелагея и поспешила за мужем.

— Налог, поди, опять просят? Квитанции-то там, аленькой тесемкой завязаны. Да чего ты там шаришь? — видя, как Стянька роется в комоде, закричала она. — Нет ее там. В печку я ее коевадни[9] поставила.

Степан сам полез в низенькую печку-лежанку.

— За Гнедка страховку дать должны, — разыскав в жестяной банке из-под чая страховой лист, торжественно сказал он.

— Кто тебе сказал?

— Добрые люди надоумили. Учителя Митрия Никитича сейчас в лавке видел.

— Слава тебе, господи! А я-то уж думала… Как же теперь?

— В Таловку ехать надо.

— Может, к Цапуле сперва сходить? — робко предложила Пел а гея.

— Не его ума дело. В рик поеду.

Степан бережно свернул лист и положил на божницу, за иконы.

Наутро, чуть свет, он выехал в Таловку. Повсюду на покосах, несмотря на праздничный день, мелькали бабьи платки, сверкали косы, росли копны и стога. Скоро стало припекать… Пахло свежескошенной травой.

— Никому и дела нет до меня… Умри, и не заметят. А вот советская власть заботу имеет… «Потерял ты, товарищ Грохов, работягу-коня. Тяжело тебе с одной лошаденкой?» — «Да, нелегко. Куда ни сунься — все одна», — мысленно вел беседу Степан с советской властью, забывая, с какой неохотой он платил страховые. «Вот тоже земли маловато, да и разная она. И на той земле одному, да с одной лошаденкой, прямо скажу, гибель! Ну, а дадут деньжат — подмога». Мысли Степана метнулись к недавнему разговору с Корытовым. «Колхоз вот тоже… Оно — как посмотреть. Не зря тонкий прут в метлу вяжут. Если партия ведет к тому, так оно, пожалуй… Народ давно такую думку имеет».

Над головой, невидимая в небе, пела птичка. Как серебряный колокольчик звенел ее голос и будил в сердце неясную тревогу.

«Как жить? Ума не приложишь. Вот и птица в дальний путь табуном летит».

Лошадь шарахнулась. Со свистом прорезав воздух, острокрылый ястреб ударился о куст, в котором скрывалась серая пичужка, завозился, выпрастывая крылья, косясь красным глазом на Степана, и, оторвавшись, взмыл в высоту.

— Вот стервец. Чисто Васька Гонцов!

Степан тряхнул вожжами. Надо было поспеть к базару. Он вез кое-что для продажи, зная, что на одну «страховку» купить коня будет трудно.

В Таловке Степан пробыл два дня и вернулся хмурый.

— Денег столько не получишь, сколько намаешься. За каждым столом начальники.

Действительно, ходить пришлось много. Помог ему избач — Алеша Янов, которого Степан встретил на базаре. Рассказал, что надо сделать, куда зайти, как и какие оформить документы. Он же написал заявление. Была задолженность по страховым платежам, и деньги, вырученные на базаре, пришлось отдать. Страховую сумму пообещали выплатить после того, как будут в комиссии рассмотрены все документы.

Степана тревожила мысль: «Где достать еще денег?».

И вот, когда Стянька уже оставила всякую мысль о леспроме, отец за вечерним чаем неожиданно спросил:

— В леспром не раздумала?

Стянька покраснела.

— Вижу, не раздумала. Ну, ладно. Подвинь-ка ягоды.

Стянька торопливо подвинула блюдце с черникой. И то, как дочь покраснела, как поспешно подвинула ягоды, с какой надеждой посмотрела ему в лицо, — все это вдруг наполнило сердце Степана тихой радостью: «В меня вся. Настойчивая и сердцем прилипчивая. К добру ли?».

— У Ключиков брала? — с хитринкой глянул Степан и улыбнулся так, как умел только он, — кончиком уса.

— У Ключиков, — еле прошептала Стянька.

— Много?

— Да полно тебе, отец! — из-за самовара бросила Пелагея.

Степан положил ягоды в чай, раздавил их деревянной ложкой, хлебнул с блюдца и, пососав усы, продолжал:

— Значит, судьба такая. Надумал я отпустить тебя. Денег надо заробить. С сенокосом теперь, пожалуй, мы с матерью вдвоем управимся. Ну, на денек прихватим кого…

Все поплыло в глазах Стяньки… И веселую-веселую песенку запел на столе сияющий самовар.

До революции в Ключах был женский монастырь. В девятнадцатом году игуменья — чернобровая и дородная — бежала с колчаковским полковником, а чернички разбрелись кто куда.