Голубой дом - страница 10

Майя никогда не говорила с дочерьми о Холокосте. Смешанное еврейско-немецкое происхождение заставляло ее чувствовать себя одновременно жертвой и виновницей.

Потом Мари передала трубку Пьеру. Он спросил, какие новости от Ребекки и как Майя себя чувствует.

— Что ты собираешься делать одна в этом огромном доме целый месяц?

— Отдыхать, приводить в порядок вещи… И потом, здесь, в Сариетт, я никогда не бываю одна.

Перед сном Майя подумала о старшей дочери. Ребекка очень рано почувствовала себя еврейкой — ее поездка в Израиль вместе с Бенджамином была еще одним тому доказательством. Однако Пьер был католиком. Именно он дал младшей дочери имя Мари — в честь своей матери. Впрочем, о религиозном воспитании дочерей он никогда не заботился, утверждая: «Я атеист».

— Но, Пьер, речь ведь идет не столько о вере, сколько об их происхождении.

— Об этом им лучше узнать у твоего деда. По крайней мере, им будет за что зацепиться. А у меня нет родителей.

Несколько лет спустя Ребекка отпраздновала свой бармицвах в синагоге на улице Коперника.

Ева сидела на Майиной кровати и тихонько напевала песенку Джоан Баэз[4], аккомпанируя себе на гитаре Алена. На ней было длинное хлопковое платье сливового цвета с расширяющимися книзу рукавами, расшитыми серебряными блестками. Она была босиком, ногти на ногах накрашены черным лаком. На лоб приклеена маленькая серебряная звездочка, блеснувшая, как и ее глаза, когда Ева подняла голову и взглянула на дочь.

Майя проснулась и подскочила на кровати. Ее ночная рубашка промокла от пота. Впервые в жизни она увидела мать во сне. Вспомнились платье и худые ноги. Мать часто ходила по дому босиком, и подошвы ее ног за день становились черными, как и лак на ногтях. Когда Майя ложилась спать, Ева изредка присаживалась к ней на краешек кровати и что-нибудь напевала. Майя давно забыла об этом.

Впервые за много лет Майя ощутила некий прорыв в своих чувствах. Словно чей-то силуэт с еще расплывчатыми контурами начал понемногу обретать вид человека из плоти и крови. Может быть, платье, в котором она видела мать, все еще лежит где-нибудь на чердаке? При мысли об этом сердце Майи забилось сильнее.

Она встала и достала из шкафа чистую футболку. Потом зажгла фарфоровую настольную лампу, стоявшую на секретере эпохи Людовика XVI. Взглянула на часы — четыре утра. Но спать больше не хотелось.

Тогда она пошла на кухню, приготовила себе чай и гренки. Чтобы разогнать тишину в гостиной, поставила пластинку с ноктюрнами Шопена в исполнении Артура Рубинштейна. Звуки пианино успокоили ее.

В ожидании рассвета она стала перелистывать старые книги в библиотеке. Перечитала несколько отрывков из «Песен Мальдорора» и некоторые стихи из «Цветов зла». Лотреамон и Бодлер[5] были ее любимыми поэтами в дни молодости.

С первыми лучами солнца Майя, умиротворенная, закуталась в шаль и снова заснула.

ЭТИМ утром чердачные комнаты показались ей более знакомыми. Пытаясь найти вещи Евы, Майя притянула к себе одну из картонных коробок. Внутри она нашла свой старый гербарий. Майя осторожно вытащила тетрадку с пожелтевшими от времени страницами и обнаружила под ней свои дневники. Их было пять или шесть. Она присела на корточки и стала лихорадочно перебирать их, пытаясь разложить в хронологическом порядке. Она узнала фотографию роденовского «Мыслителя», приклеенную на одну из них, и узор из переплетенных цветов, нарисованный на другой. Взволнованная, Майя опустилась в старое кресло, оранжевая дерматиновая обивка которого была настолько вытерта, что под ее тяжестью на пол посыпались кусочки поролона. Она наугад раскрыла один из дневников и прочитала:

26 ноября 1967

Дорогой дневничок!

Вот оно и случилось. Я должна уехать из своей любимой квартирки на Монпарнасе!

Если бы ты знал, как я плакала! Мне так не хотелось оставлять мою компанию! Ева сказала, что я снова всех увижу через два месяца, когда мы вернемся в Париж. Я уже считаю дни. Здесь все совсем не так. Деревенский дом, в котором всегда холодно, даже когда топят камин. Накануне отъезда в Сариетт папа мне все объяснил: он сказал, что они с мамой хотят сменить обстановку и что им надоело впустую тратить время, обучая детей буржуа. Сказал, что в Париже общество насквозь прогнило. А в Сариетт они создадут новый мир с истинными ценностями.