Голубой замок - страница 16

стр.

Но она все еще страшилась суматохи, которую устроит ее суетливая родня, если рассказать им. Валенси содрогнулась от одной только мысли. Ей не вынести этого. О, она прекрасно представляла, как все будет. Сначала негодование, да, негодование со стороны дяди Джеймса, потому что она сходила к какому-то врачу, не проконсультировавшись с НИМ. Мать будет возмущаться, что она столь хитра и лжива – «по отношению к твоей собственной матери, Досс». Негодование со стороны всего клана, потому что она не обратилась к доктору Маршу.

Затем наступит время озабоченности. Ее поведут к доктору Маршу, а когда тот подтвердит диагноз доктора Трента, ее отправят к специалистам в Торонто и Монреаль. Дядя Бенджамин подпишет чек – великолепный жест щедрости в помощь вдове и сироте, – и будет вечно рассказывать о шокирующих суммах, которые требуют специалисты за свой мудрый вид и сожаления, что ничего не могут поделать. А когда врачи окажутся бессильны, дядя Джеймс вынудит ее принимать фиолетовые пилюли, – «Я знаю, они помогают, когда все доктора опускают руки», – мать заставит принимать красную настойку Редферна, а кузина Стиклз – каждый вечер втирать мазь Редферна в область сердца, утверждая, что это должно помочь и не может повредить, и все хором будут потчевать ее советами и лекарствами. Придет доктор Столлинг и важно скажет: «Ты очень больна. Готова ли ты встретить то, что тебе предстоит?» – все равно, что покачает перед нею своим пальцем, который с годами не стал более коротким или менее корявым. За нею станут наблюдать и проверять, словно ребенка, не позволят ничего делать и никуда выходить одной. Возможно, даже не разрешат спать в одиночестве, опасаясь, что она может умереть во сне. Кузина Стиклз или мать настоят на том, чтобы ночевать в ее комнате и постели. Да, без сомнения, так и будет.

Именно последняя мысль переполнила чашу. Она не могла смириться с этим и не станет. Когда часы внизу пробили полночь, Валенси приняла внезапное и окончательное решение, что никому ничего не расскажет. С тех пор как она могла себя помнить, ей всегда говорили, что следует скрывать свои чувства. «Для леди недостойно иметь чувства», – однажды с упреком сказала кузина Стиклз. Что ж, она скроет их, с лихвой исполнив этот наказ.

Она не боялась смерти, но не была безразлична к ней. Она обнаружила, что негодует от несправедливости умереть, так и не пожив по-настоящему. Возмущение пылало в ее душе в эти ночные часы не потому, что у нее не было будущего, а потому, что не было прошлого.

«Я – нищая, некрасивая, невезучая, и я на пороге смерти», – думала она. Она представила свой собственный некролог в еженедельной газете Дирвуда, скопированный в журнал Порт Лоуренса. «Глубокая скорбь охватила весь Дирвуд и так далее…» … «оставив круг друзей в скорби, и так далее…» … ложь, ложь, все ложь. Скорбь, как же! Никто не будет сожалеть. Ее смерть для них не стоит и ломаного гроша. Даже мать не любит ее – мать, разочарованная, что она не родилась мальчиком, или, по крайней мере, хорошенькой девочкой.

Между полночью и ранним весенним восходом Валенси перелистала всю свою жизнь. Унылое существование, в течение которого иногда происходили события, кажущиеся на первый взгляд мелочами, но, на самом деле, немаловажные. Все они, так или иначе, были безрадостны. С Валенси никогда не случалось ничего по-настоящему хорошего.

«У меня не было в жизни ни одного полностью счастливого часа, ни одного, – думала она. – Я – бесцветное пустое место. Помню, где-то читала однажды, что бывает в жизни один час счастья, испытав которое, женщина может быть счастлива всю жизнь, если ей повезет. Я так и не встретила свой час, никогда, никогда. И уже не встречу. Если бы у меня был такой час, я была бы готова умереть».

Эти знаковые случаи без какой-либо последовательности по времени или месту, как непрошеные призраки, крутились в ее голове. Например, когда ей было шестнадцать, она слишком подсинила белье в корыте. А в восемь «украла» клубничный джем из кладовки тети Веллингтон. Валенси уже и не надеялась, что наступит конец упоминаниям об этих двух проступках. Почти на каждой встрече клана они возвращались к ней в виде семейных шуток. Дядя Бенджамин никогда не упускал возможности пересказать историю с клубничным джемом – именно он поймал её, всю перепачканную вареньем.