Голубые следы - страница 16
И в злой мороз, и в зное изнывая,
Идти по ней и вечность постигать.
Такая в этом боль,
тоска кругом такая
В молчанье деревень
и в дымном вкусе рос…
Дорога торная, дорога фронтовая,
Печальная страна обугленных берез.
5/IX–1941
«Мне легко ходить по свету…»
Мне легко ходить по свету,
Шевеля листвою слов,
Мне не надобны советы
Критикующих ослов.
И в боях кровопролитных,
Где дрожат и не ужи,
Мне не надобны молитвы,
Я и так останусь жив.
Если ж путь уже измерен,
Если сочтены года,—
Я хочу упасть, не веря
В то,
что умер навсегда.
Не поймут моей дороги —
Голубой,
как луч сквозь дым,
Люди медленного бога,
Люди маленькой звезды.
4/XI–1941
«Мне снятся распечатанные письма…»
Мне снятся распечатанные письма,
И блеск пера на цензорском столе,
И кляксы черные. О, сколько, сколько лет,
Как на сукне зеленом повелись Вы.
И ручка в поисках измен, как
пистолет,
И радость мимо, горе — мимо,
счастье — мимо.
О жесткая войны необходимость,
О сгустки чувств людских
на цензорском столе.
14/XI–1941
Путеводное
В боях мы не грубеем — только руки,
А сердцем стали, кажется, нежней.
Нас осеняют светлые хоругви
Любви к народу, к родине, к жене.
Без жалоб мы пускаемся в дорогу,
И где-нибудь, на энском рубеже,
Последний шаг мы отдадим народу,
Последний вздох — оставленной жене.
Мы потому уверены в Победе,
Нам потому неведом жалкий страх,
Что юность наша с мужеством —
соседи,
Что нежность наша — ярости
сестра.
9/I–1942
«Это — город Ташкент…»
Это — город Ташкент,
перекресток далекой разлуки.
Путь к тебе на восток,
мой маршрут убегает на запад.
Над забитым вокзалом —
зимний ветер дорожной разрухи
Теребит, будто флюгер, прокисший,
зачумленный запах.
Оттолкнувшись звонками
от сыпнотифозных плакатов,
Поезд бросился в ночь,
кукарекнув простуженным горлом.
Кто мне может помочь разобраться:
это поезд ли мчится на запад,
Или мир на восток вместе с сердцем
моим непокорным?
Непокорное сердце мое!
Весть из дому, как дар, ожидая,
Мы сквозь битвы пройдем,
завоюем любые твердыни,
Мы пройдем сквозь разлуку, любую беду
побеждая,
Чтоб вернуться к тебе, дорогая моя,
невредимым.
Это будет в Ташкенте, в Москве
иль на занятых землях немечьих…
Я не знаю еще ни минуты, ни часа,
ни года.
Только это свершится на улице
Радостной встречи,
На проспекте Победы,
у площади Счастья народов.
23/I–1942
«Мы жили странными порядками…»
Мы жили странными порядками,
Но все же, все же — хорошо!
Гордились девичьей прядкою,
Искали рифму к «Равашоль».
Все наши песенки под окнами,
Все нарушенья тишины,—
Все это было перечеркнуто
Одним движением войны.
Любимая, пойми тоску мою:
Не страх погибели в бою,
Пойми, о смерти я не думаю
И, если хочешь, не боюсь.
Я болен грустью, как экземою, —
Ведь если даже не умрешь, —
Ни песен наших, ни друзей моих,
Ни молодости не вернешь.
30/I–1942
«Обыденный день превращается в вечер…»
Обыденный день превращается в вечер.
Скамейки еще не успели остыть.
А в парке уже начинается вече
Друзей моих — умных, веселых, простых.
Но ветер и лбы, и скамейки остудит,
Обыденный вечер — обычная ночь…
Но встал человек
в старомодном костюме,
Рукою взмахнул — и обыденность прочь.
Оркестр, в грозу превращающий будни,
С раскатами грома мешающий медь!..
Неужели, ребята, мы больше не будем,
Как летние ливни, в аллеях шуметь?
Идут легионы на запад без страха,
Мне этого мало, мне надо скорей,
Чтоб снова взмахнул своей палочкой
Рахлин
В затихшем саду на высокой горе.
15/II–1942
«Смиренно дождавшись, чтоб стаял лед…»
Смиренно дождавшись, чтоб стаял лед,
Зиму проспав, как медведь в берлоге,
Весною на задние лапы встает
Самая подлая биология.
И сердце, припомнив интимный покой,
Томит соловьем и кукует кукушкой…
Война ведь не только холодный окоп,
Не только патроны, снаряды и пушки.
Есть у войны и другое лицо —
Страшней, чем гримаса ограбленных
дочиста,
Война — это хриплая ругань бойцов
И жуткое женское одиночество.
Нам враг своей кровью заплатит за кровь,
Своею разрухой за нашу разруху,
И взорванным кровом — за взорванный кров…
Но чем он заплатит за нашу разлуку?..
14/III–1942
На рождение дочери
Я не знаю, как писать об этом, —