Голыми руками - страница 20

Ее фраза прозвучала не как вопрос, а как утверждение. Я кивнула в ответ. Тогда она встала перед дрожащей кобылой на колени, припала головой к ее шее, и светлые волосы смешались с седой гривой лошади. Меж тем я стала готовить шприц и сильную дозу барбитурата. Все это время Джио стоял не двигаясь в углу конюшни и наблюдал за происходящим. Теперь он подошел, взял женщину под локоть, помог ей подняться и увел на улицу.

Эвтаназия — вещь нелегкая. Сколько бы ты это ни делал, все равно никогда не привыкнешь. Ты расписываешься в своей беспомощности, в невозможности помочь и пресекаешь в себе реакцию сострадания. Смерть сосредоточена в твоих пальцах, ты не пускаешь ее выше. Просто надо, чтобы кто-то это сделал. Вот ты и делаешь.

Некоторые ветеринары используют для этого пистолет, в особенности когда речь идет о лошадях. Это жесткое средство, хотя и быстрое. Я предпочитаю средства мягкие. В смертоносный раствор я добавляю снотворные и транквилизаторы, включающие опиум, которые воздействуют на центральную нервную систему и подавляют боль, а еще препараты, содержащие морфий и вызывающие приятные галлюцинации. Смерть — очень важный момент в жизни живого существа… Потом последовали страшные пять минут — ледяное одиночество полубога, вершителя судеб, в руках которого и жизнь и смерть. Мир, в который привел меня д’Оревильи и в котором нет права ни на сомнения, ни на заминку.

Когда ржание, хрипы и биение копыт прекратились, вернулась хозяйка лошади. Она присела на корточки и принялась гладить неожиданно длинное, бездвижное тело. Она ничего мне не сказала и даже не подняла головы, когда я выходила. Я думаю, ей не было тридцати. На пару лет старше своей кобылы. Вместе с Билавд ушли в прошлое ее детство и юность.

Выйдя на улицу, я зажмурилась от солнца. Хозяин завода и Джио ждали моего возвращения. Я не стала останавливаться, только сказала, что счет пришлю по почте. Не могу брать деньги, когда убиваю.

Мы шли к тому месту, где я оставила машину. Вдруг Джио бросился назад: он увидел в загоне жеребят, приплод этого года. Их гривы сияли в лучах солнца, когда они трясли ими, нюхая пучок клевера, протянутый Джио.

Потом Джио вернулся и спросил, сколько может стоить такой жеребенок. Я назвала ему приблизительную цену и добавила, что спаривание удачного производителя может равняться иногда моему двухгодичному заработку.

— Ого! — ахнул тот. — Это за пять-то минут физических упражнений! — И громко засмеялся.

Вернувшись в “Лувьер”, я позвонила его родителям. Трубку взяла Миколь. Голос у нее был приглушенный, как будто сквозь дымку. Я хорошо знала этот голос — он мог быть горячим, нежным, гневным. Я много лет его не слышала, но теперь было ощущение, что мы продолжаем начатый когда-то разговор. Ни затруднения, ни смущения — слова рождались сами собой, наполненные давно знакомым смыслом, звучали обычные шутки, коротко прерываемые серебристым смешком, который вдруг возникал и так же неожиданно обрывался. Эскападу своего сына она восприняла с деланой легкостью — ничего страшного, подростковые выходки, обычная история — так, во всяком случае, она говорила. Рафаэль отреагировал куда менее спокойно, он был удивлен, даже обижен, потому что считал, что у него с сыном доверительные отношения: как же это могло случиться, что тот ему ничего не сказал? Миколь поблагодарила меня за любезность, за то, что я пригласила ее сына к себе на летние каникулы. От самоуверенности этого мальчишки я просто остолбенела, но Миколь я ничего не сказала — ну что ж, так тому и быть.

Ночь все тянется и, кажется, никогда не кончится. Паркет вздыхает у меня под ногами. Небо по оттенку напоминает глаза новорожденного, когда еще непонятно, какого цвета они будут. Время раскрыть ставни еще не настало.

Когда мне было тринадцать, мы поехали с мамой в горы. Жили мы в пансионе с балконами, тонувшими в цветах герани, и со ставнями, в которых были прорезаны сердечки. Для меня это был дом Белоснежки. Кормили нас диковинными блюдами, например омлетом с вареньем или супом из хлеба и диких овощей, и еще ягодными пирогами. Окно нашей комнаты смотрело на горы. Мама каждый день играла на расстроенном пианино пансиона, вздыхая по своему домашнему инструменту, который, впрочем, она тоже всегда ругала. Вечером она укладывала меня спать и, когда думала, что я заснула, долго гладила по голове.